и весь он притворство. Кроме реки. И бог с ним.
Блокада и Ладога — сцилла его и харибда,
в нем то артобстрел, то ледоход, и понты, понты.
Кроме реки. Левиафанихи гнева и ритма.
А мы ее свита и корм. Кто мы ? Ну я. Ну ты.
Кто ты ? Встать к парапету, смоля самокрутку,
гуляка, компанию бросивший ромалэ,
ты к нам заглянул на минутку как будто в шутку,
со скрипкой в ключичной ямке, плюнув на реноме,
как раз под советскую власть, старушечий капор
пустого неба надвинувшую на все,
что видела. А в твоих глазах — табор, табор
цветной, поющий, пляшущий, гнущий свое.
Всего — три четверти, из них и со мной полвека
прошло, как последней романтики паладин
меж дон Хуаном, фон Моором и Алеко
ты ищешь себя, оказываясь всегда один.
Что сумраком, теснотой и духом казармы
припахивает, ты улавливал, бальный зал.
Не тем мы живы, что хороши, а что кустарны.
Ты ли мне это, я ли тебе сказал?
Слово
Хотелось-то бы сказать: как солнце! Но нет, как луна —
оно . С азимутом склоненья небесного меж
полуднем и кругом светила. Петля табуна
из прародительного в послепредложный падеж.
По делу-то, множественное единство числа
грибов и грибницы набило бы им глаз и рот,
не говоря уж телесность состав его разнесла
на мужеский, женственный и промежуточный род.
А так, и голос и пропись внушают, что ин
всего лишь глагол, и просто наречие ов ,
а звезды, и мгла ущелий, и нега долин —
суть лексикон. Выдох слова. Одно из слов.
Сиротское. Твердящее через пень-колоду азы
отчаяний и иллюзий. Заумное. Пресс-релиз
бессилья. Прикладывающее к борозде слезы
печать поцелуя. Единственное мое из.
* *
*
Чуть что — зима. И снова холод, и
опять темно, и непонятно где
идешь, живешь. И что? Живи, иди,
не коченеть же в пыточной бадье.
Из колыбели путь один — в гнездо
стай прошлогодних. Зимний воздух лют,
он стужи нож, он черен, тверд. Зато
уж если где уют — в зиме уют.
Не в летней неге и не в болтовне
спектральных рощ и сбросе тайн в ручьи,
а в духоте, в силках перин, в огне
чекушек и пылающей печи.
Прими на грудь. Сунь в топку кочергу.
Пофилософствуй. Выгляни за дверь.
Все так же ль там? Не врут ли, что в снегу
все зло? Сам думай, на слово не верь.
Уткнись губами в шарф, уткнись в любовь
и стружку с фетром мерзлой склей слюной.
Февраль-дворнягу назови вервольф,
чья конура — скворечник ледяной.
Сложи строфу. Строфа — сугроб. Сугроб —
скульптура срока, взятого взаймы.
Кулек цитат. Курган альбомных строк
зиме.
Концу.
Зимой — концу зимы.
* *
*
Через сугроб с палкой полез.
Не поскользнись, держись.
Не результат и не цель, а процесс,
все это знают, жизнь.
Снег приминаю, мятый, сухой,
топтанный март топчу.
Черный кулем старичина с клюкой
юному смех дурачью.
Что им скажу? Ничего. Молчи.
Сил не разбрасывай. Грей
в варежках руки и снег топчи,
пробирайся в апрель.
Вся и задача. Всех толковищ
ор — пробить колею.
Ждал ли, играя тросточкой, хлыщ,
нежности к костылю?
Покровская Ольга Владимировна родилась в Москве, окончила Московский авиационный институт, работает в службе технической поддержки интернет-провайдера. Прозаик, печаталась в журналах “Новый мир”, “Знамя”. Живет в Москве.
МУЗЫКА
Темным южным вечером в начале девяностых в баре провинциальной гостиницы понуро сидели трое мужчин с тревогой на лицах. Одеты были просто — но с дорогими часами, кольцами и в хорошей обуви. Ерзали, втягивали головы в плечи и, сжимая стаканы до белизны костяшек, пили без разбора дорогой алкоголь международных марок. Под столом находились пухлые дорожные баулы, и время от времени кто-нибудь проверял, на месте ли вещи, — а глава коллектива опускал руку и дергал застегнутую до упора молнию. В баре было сумрачно, прохладно, блестели стекла и зеркальные витрины, светились разноцветные бутылки, похрипывала танцевальная мелодия, хмурый бармен скучал, проникшись настроением гостей и не решаясь улыбаться. Кроме троих в зале находились две группы: пара, поглощенная друг другом, и деловая сходка местных жителей, которые напивались без застольных разговоров, со строгим видом. Это сборище внушало опасения троице, они озирались на согнутые спины, на темный ход в кухню, на дверь, на панорамные окна, за которыми проезжали редкие машины. Очередная вспышка фар возбуждала еле заметное движение, каменели лица, и потом, когда за окном темнело, возникало нечто неуловимое — то ли облегчение, то ли разочарование… то ли сочетание того и другого. Подавленная троица была остатками банковского филиала, который в спешке ликвидировался из-за возникших на высшем уровне разногласий с местной элитой — так что операция походила на военную эвакуацию, а участники не были уверены в благополучном исходе. Они ждали машину с сопровождающими, которая отвезла бы их на аэродром, прочь из города — и боялись осложнений на случай, если машину прислала бы враждебная организация. Они были напуганы, обескуражены, не понимали, что происходит с ними и вокруг, и изо всех сил соблюдали хладнокровие в ситуации, когда действительность кажется бредом.
Читать дальше
