а недалекого. Только прошло уж и прошлое,
кружев певца расстреляли, могилку порушили,
друга его горемыку исшаркали в крошево.
А и незлого, запечного, нежного, легкого
тоже как не было. Равно и впрямь чего не было —
бреда и грез — ни на что мимоходом угрохало
тиканье звезд. И ничтожнейшего. И нелепого.
Не соглашаться смешно. Ну и что. Посмеемтеся
обществом всем надо мной. Я фанат несогласия.
В небе, особенно ночью, складские есть емкости,
прошлого док, протеже моего, моей пассии.
Черепа скрепы расходятся, косточка тощая.
Ночью как майское древо небесное черево,
мать и возлюбленная, наше прошлое общее.
В стяжках созвездий — могучего внутренность черепа.
* *
*
Ну и что, что день, а за ним что ночь,
а за ночью что день опять?
Разбираться — воду в ступе толочь.
Меньшим большего не объять.
Что булыжник вьется вокруг оси,
ось гоняя в обвод звезды, —
тормознуть, простак, юлу не проси,
лучше славь ее за труды.
А не хочешь, тошно, невсласть, невмочь,
или смысла нет, или лень, —
просто: день — про себя отметь. Значит, ночь
на подходе. И следом день.
Календарь — каток. До конца ли так,
день-и-ночь-и-день — на убой?
Жизнь из времени состоит, простак,
все равно — без тебя, с тобой.
* *
*
Выходцев из Свердловска, из Ново-Уэльска,
Гданьска разводят зимы — не спошлить бы: по моргам —
нет, по барачным становищам в виде привеска
к шару земному: по кельям, по душным каморкам,
хоть и чертогам, хоть все-таки и арсеналам
венецианским, гулким казармам преторий,
по кинозалам и, наконец, по анналам
тесных изданий подарочных, темных историй.
Что вы хотите — таборы цивилизаций
где-то должны приткнуться, как мыши, души,
чаши — к буфетам, соборам, маршрутам, пьяццей
к морю ведущим, чтоб плыть до соседней суши.
Лучшего нет, и лишь память, что лучшее было,
райским снопом для бездомных смягчает камни,
и кое-как, но держится градус пива
нового. Свечка шатает мрак шестопсалмья.
Всё в лишаях, бородавках, язва на язве,
в ливень гниет, в зиму мертвеет злую,
тело земли, вытоптанное — разве
я его, столько лет верное, не поцелую?
Небо — живым да не здешним. А здешним —
это. Откуда и взявшееся, как не с неба.
Не отрекусь от грехопаденья поспешным
чувством. От винных подонков. Черствости хлеба.
* *
*
С. К.
По Ярославской железной дороге, с платформы
43-й кэмэ, на юг, в столицу,
в многоэтажный дом-каталог, где орды
по паспортам осели как частные лица,
еду, с собой захватив мглу и бедность,
царю-небесный, колыбельный дух постной пищи,
вер и надежд беззаветность и несусветность,
«Прощанье славянки», листьев травы козий выщип —
ворох старья. Все влезло в одну кошелку,
все — экспонаты музея пособий учебных.
Тот, кого я навещал, их скопил по долгу
служб, одной и другой: он поэт и священник.
В окнах справа по ходу желть и кумач заката,
вклеен аэроплан в него — рог самурая в низкой
маске. По радио просят группу захвата
пройти в хвостовой вагон. Остановка в Тайнинской.
Ангел смерти уходит вперед. В Шереметьево,
Внуково, Домодедово — нет для усталых
путников разницы. Не опознал бы, встреть его
я минут через десять на Трех Вокзалах.
Что за сезон, что за страна, что за былое,
не говорю про будущее, у света
видимого? Он прореха в культурном слое —
ни у священника нет архива, ни у поэта.
От самолета до пешего хода — каскады
смыслов, воздушных ям, ценностей, рытвин.
Наша задача стон отличить от рулады:
что — изящной словесности, что — молитвам.
Или довериться тиканью крови? Птичке,
свищущей даром? Мелу, грифелю — стертым
с досок, бумаг? Прокарболенной электричке.
Миропорядку. Паспортизации. Ордам.
Роману на 75-летие
И звали тогда не так, как сейчас, этот город,
и то, как звали, не имя было, а псевдоним,
и не давали собрать его юношам кворум,
Читать дальше
