Вчера было полнолуние, они сидели у самой воды, глядя на нее, восходящую по ту сторону моря, где-то над Синопом. Слева мигали зарницы, справа зеленый огонек корабля, переходящий в звездное крошево неба. Они выбирают звезду — одну на двоих, нижнюю угловую в дабл ю Кассиопеи. Пьют мускат ливадийский из горлышка. Он рассказывает ей о Трое, Елене, Авлиде и Ифигении. Говорит: быть может, в эту самую бухту высадился Орест, приплывший за своей сестрой Ифигенией, вынутой богами из жертвенного огня в Авлиде и перенесенной сюда, в Тавриду, на Бараний лоб, то есть Аюдаг, где она построила в честь спасшей ее богини храм Девы. Останки этого храма, говорит он, гладя ее голову, лежащую у него на коленях, за нашей спиной, на западном склоне горы. И теперь, после супа, утирая рот тылом ладони, она возвращается к этой истории: ты говорил, что они, уступая варварам-чужеземцам, насыщали их вином и любовью, а на рассвете, когда догорали факелы в храме, они отрубали им, грузным и непробудным, хмельные головы и, ухватив их за волосы, швыряли с размаху в море, и головы катились по осыпи, подпрыгивая на уступах, застревая в кустарниках, глядя вверх или вдаль на изредка проплывающие корабли…
Она говорит не так. А скорей, как проталкиваются сквозь толпу. Ее речь в расшнурованных туфлях. Главное, он видит губы и пританцовывающую ладонь и тогда понимает.
Они поднимаются на западный склон, к останкам храма. У вершины, взбираясь на отвесную скалу, он подсаживает ее снизу, в сторону солнца, легшего подбородком на верхний камень. На ней белая майка и джинсовые шорты, наполовину прикрытые его ладонью. Прижимаясь к скале, она говорит, что любит его и очень ему благодарна.
Всю ночь они синхронно переворачиваются с боку на бок. Наутро он отчеркивает: “Грех есть обморок свободы”. И ниже, там же: “Девяти месяцев, проведенных в утробе матери, было достаточно, чтобы сделать из меня старика”.
Расстилает на берегу полиэтиленовый мешок два на полтора метра, она вползает в него, расправляя по углам, он кропит мешок морскою водой, она зябко передергивает плечами, то ли морщится, то ли смеется, поджимает к животу колени, он грозит ей пальцем, возвращает в прежнее положение, она, дразня его, барахтается в мешке, он снова откладывает фотоаппарат. Они стоят на валуне, торчащем из моря. Она — в трепещущем на ветру мешке, узорчатом, капельно-пенном. Он фотографирует ее с нижнего уступа, на просвет, контражуром, так, что голова ее затмевает солнце, горящее как нимб в ночи меж ее раскинутыми руками.
Сегодня ее “муравьиный” черед. Она у костра, на корточках, поддувает. Он открывает книгу. “В моем (вечном) рождении рождены были все вещи, я был первопричиной самого себя и всех вещей; и если бы я захотел, то не было бы ни меня, ни всех вещей; но если бы не было меня, то не было бы и „Бога”; я первопричина того, что Бог есть „Бог””. Нет необходимости знать это”, Мейстер Экхарт.
Если бы я захотел, повторяет он, глядя на выползшую из-под камня к его ногам сколопендру. Она движется, перебирая своим подбрюшным ворсом, сорок два ходунка. Поблескивает на солнце мутно-желтым хитином. А в желтых плакали и пели… Говорят, ты ядовита лишь в мае, но кто знает, когда у тебя твой май.
Девочка зовет его из дымовой завесы. Перед тем как закрыть книгу, он отчеркивает волнистой: “Как ребенок прячется от матери за кресло для забавы, так Бог играет в расставание с Богом путем творенья. Мы есть эта Божья шутка”, Симона Вейль.
Поштармливает. Небо, бычась, взрыхляет море, рвет пену. И, вдруг обмякнув, отходит, помахивая хвостом. Она у кромки, пританцовывает, пытаясь подступиться к морю, зачерпнуть воды в котелок. Волны играют, валятся, выкатываясь у ее ног. Она возвращается, вымокшая, продрогшая. Голая женщина, думает он, глядя на нее, — как глаз без век.
Они приваливают камнями края палатки, укрепляют веревки, вползают внутрь, затепливают лучину в консервной банке. Волны, врываясь в бухту и громоздясь друг на друга, валятся, как бурелом, подступая все ближе.
Переведем окуляр на северо-запад: вон он сидит в саду на вишневом дереве; шорты, майка “зеленые помидоры”, вишни снизывает в кулек, ташист-трехперстник. Вареники лепит. По три сидят, лицом в колени, как шелковые, без косточки, на мучном коврике. И булавка лежит в стороне, истекая, сладострастница.
Уточним контекст, наведем на резкость. В глубине сада — топчан, на топчане девочка, нога туго перебинтована у щиколотки, в руке книга: “Тайны горного Крыма”. Автор — тучная дама, москвичка-крымоход, сидит в доме, поглядывая на вишневое дерево, пишет. Дом “волошинский”, музей Нагаевской и Рома. Иго утвари, картины, письма Шагала, скрипучая рукопись лестниц. Хозяйка — Майя, сухопарая жрица. “Если хочешь, чтобы Бог услышал тебя, отойди дальше”, — шепчет он, подходя к топчану, накрывает на стол в саду. Девочка перелистывает страницу.
Читать дальше
