Наталия Терентьева - Училка

Ночевать мы остались в рижской квартире Андриса. Я не могла уснуть. После такого бурного дня, ужасной драки, объяснений в любви — ведь именно это мне пытался сказать Андрис, я правильно его поняла? — великолепного концерта, на котором я в меньшей степени слушала музыку, а больше страдала, видя, как больно Андрису. Я надеялась, что часть его боли перешла на меня. Ведь разделяются же душевные страдания, почему бы не разделить и физические. После концерта он, на секунду обняв меня, шепнул:

— Когда я смотрел на тебя, мне казалось, что боль меньше становится, и в руке, и в голове.

Я кивнула.

— Ты колдовала?

— Нет, я не умею, к сожалению. Просто я как раз об этом думала. Что забрала бы у тебя часть боли, если бы могла.

— Смогла. — Он опять осторожно дотронулся губами до моего виска. — Смогла.

— Когда ты меня целуешь, я как будто приподнимаюсь на секунду над землей, — все-таки сказала я. — Так что кто из нас колдует.

— Знаешь, я два года назад поехал в Бирму. На гастроли. И было несколько свободных дней, поездил по стране. Иду! Сейчас! — крикнул он кому-то. — Увидел столько древних заброшенных храмов… Другая жизнь, другая, забытая цивилизация, я не понимаю этих знаков, символов, даже если прочту, не пойму многого… Но я хотя бы теперь знаю, что это есть.

— Я тоже о себе многого не знала до встречи с тобой, — засмеялась я. — Да? Ты об этом?

— Да, об этом. А всё равно, как поцеловать, чтобы ты приподнялась над землей? В лоб, в нос тоже можно?

— Попробуй.

Он на самом деле поцеловал меня, как ребенка, в лоб.

— Ну как? Действует?

Я аккуратно обняла его, чтобы не задеть руку.

— Мне кажется, тебя на банкете ждет Президент Латвии.

— Королевское у тебя платье. Необыкновенное. Народ! — Андрис позвал весело катящихся по коридору наших детей. — Аня, я правильно говорю?

— Да, очень модно. Еще так можно: ау, народ!

Дети прикатились к нам, прыгая, смеясь.

— Никитос, рубашку заправь! Настя, помоги ему!

— Что? На банкет идем? — Никитос двигал всеми частями тела одновременно, не останавливаясь ни на миг. Вращал головой, прыгал, дирижировал. — Что — мы? Что — там будет Президент? И наш тоже?

— Нет, только их Президент, успокойся! Иди сюда, я тебя застегну!

— А-а, ну их — не страшно, я его не знаю совсем… Нашего-то я знаю… Хочешь, покажу… Анжей, Анжей, хочешь, покажу, как наш Президент разговаривает?

Я отпустила Никитоса и махнула рукой. Дети! Какая разница, застегнуты или расстегнуты у них пуговицы. Дети — веселые, здоровые, высидели целый концерт, не шелохнувшись. Мой прекрасный мир. Мое богатство. Все-таки детей должно быть столько, чтобы успевать услышать каждое слово каждого из них. Это я о чем? О том, что если я смогу родить еще одного ребенка, у меня не будет времени на Никитоса и Настьку? И о том, что когда моему ребенку исполнится пятнадцать, мне будет уже пятьдесят восемь. А в его или ее двадцать пять — мне будет шестьдесят восемь. А я помню, как же мне нужна была мама в двадцать пять лет. Только ее давно уже не было на свете.

— Аня? — Андрис тревожно оглянулся на меня. — Все хорошо? Ты устала? — Он остановился, снова обнял меня, провел рукой по моему лбу.

— Боюсь, Андрис, что мы правильно с тобой выбрали друг друга.

Он улыбнулся:

— Почему боишься?

— А ты не боишься менять свою жизнь?

— Нет. И никогда не боялся. Хотя так, как сейчас, еще не менял.

— Никитос! — позвала я. — Ко мне подойди. Веди себя на банкете не как друг Будковского, а как будущий знаменитый музыкант, хорошо?

— Ты уверена, что они хорошо себя ведут — знаменитые? — засмеялся Андрис. — Ой ли, Аня, ой ли… Всё хорошо. Все пусть ведут себя, как обычно. Анечка, только придется потерпеть, я сначала буду говорить по-латышски.

В большом вестибюле концертного зала, уставленном сейчас столами с яствами и шампанским, Андрис заговорил, обращаясь к музыкантам и гостям. Я слушала мелодику чужой речи, пыталась хоть как-то уловить, о чем он говорит. Ничего не понятно. Балтийский язык, далекий, один только Никитос умудряется слышать какие-то единые корни. Они есть, их даже много, солнце, ветер, вода — saule, veis, udens и другие, но я их пока не слышу. Может быть, не услышу никогда. Никто мне не обещал этого. Любовь любовью… Или любимое становится родным по определению? Но родное ведь может быть и нелюбимым. Родной и нелюбимый Игоряша, до боли родная моя земля, мучительно нелюбимая временами…

Я вдруг увидела, что стоящие вокруг музыканты и гости перевели взгляды на нас. На меня, на моих детей. Кто-то стал улыбаться — удивленно, вопросительно, просто улыбаться. Андрис, к счастью, заговорил по-русски: