Костас Варналис - Дневник Пенелопы

Труба громко проиграла побудку. Никто не вышел. Во всех комнатах, где жили слуги и рабы, за наглухо закрытыми дверями было тихо.

Тогда я дала знак ликторам разбить двери топорами.

Нестерпимая вонь — винный перегар, чеснок, блевотина и аммиак! — вырвалась наружу вместе с тучей мух, словно из выгребной ямы. Распростертые на полу, голые, отвратительные, храпели самцы и самки. Я зажала нос и зажмурила глаза. Ликторы пинали их ногами, пытаясь разбудить, но те только мычали, не в силах проснуться.

Я приказала схватить десяток первых попавшихся женщин и мужчин и привязать их, голых и противных, к колоннам двора. А те только мычали с бессмысленной улыбкой, не открывая глаз.

— А ну всыпьте им как следует кизиловыми прутьями.

Только тогда они очнулись. А когда наконец поняли, что произошло, их уже избили. Кровь текла изо рта, из носа. Даже из глаз капали кровавые слезы. Я убила бы их, чтобы другим неповадно было. Но сдержалась. За каждого из них плачено несколько волов. Мы едим волов, а эти едят нас!

Из садов и виноградников, со скотных дворов и из мастерских все — стар и млад — сбежались посмотреть на расправу. На дворцовой площади собралась огромная толпа, и все слышали крики избиваемых, хотя и не видели их.

Люди кусали губы. Собаки выли. Я приказала прекратить избиение, только когда виновные, потеряв сознание, повисли словно мокрые полотенца на веревке. Тогда я велела отвязать их и бросить на плиты двора. Собаки кинулись к ним и стали слизывать кровь.

Потом мы направились в гарем Одиссея. Я искала Мирто.

Всех этих шлюх, которых Он так лелеял, ни в чем им не отказывая: ни в шелковом белье, ни в драгоценностях, ни в помадах и сладостях; которые целыми днями ничего не делали, а только нежились, красили ногти хной, выщипывали брови пинцетом и все жирели, лежа на диванах, — я застала храпящими в постелях, каждую с мужчиной, а Мирто — с двумя.

Я с трудом вырвала ее из двойных объятий и собственноручно поволокла по полу за волосы. Потом приказала связать ей ноги и повесить вниз головой на перилах балкона.

Признаться откровенно — это было чудо! Ее еще несозревшее тело было смугло и упруго, словно черный коралл, — как мое! При каждом ударе она вздрагивала и трепетала, будто в любовной судороге. Но не издала ни звука. Вот упрямая!

Вскоре, однако, я заметила, что все вокруг опустили наземь копья, щиты и топоры и в смятении глядят на нее с сожалением и любовью. Я выгнала всех: мужчин и женщин, молодых и старых, даже собак, а если бы могла — и ветер! Чтобы никто не смотрел на нее! Воины, рабы и слуги стали бы ее жалеть и влюбились бы в нее. Я бы и сама влюбилась.

Старый Лаэрт лишился чувств…

Мы остались вдвоем. Я взяла розги и начала ее сечь. Что за сладкое опьянение! А я его не знала столько времени! Не знала я также, что так сильна: никакая сила в мире не может сравниться с женской ненавистью! Чем сильнее я ее била, тем больше я этого хотела. Чем больше хотела, тем сильнее била. И чем сильнее била и хотела, тем больше хмелела.

Благодарю вас, о боги, за то, что вы ниспослали нам, хозяевам, столько забот и такую ответственность. Но вы дали нам и величайшее в мире наслаждение: право бить, убивать, чтобы люди трепетали перед нами от страха!

Мирто смотрела мне в глаза с такой ненавистью и презрением, что я не выдержала ее взгляда. И розги выпали у меня из рук.

— Это ты от зависти, сорока! Слышишь? Я красивее и моложе тебя. Мне только пятнадцать лет, а ты вдвое старше.

Ложь! Мне еще не исполнилось и двадцати. Но я не боюсь времени. Я бессмертна!

— Ты высохла от злости и сморщилась от жадности. И поэтому мой Одиссей предпочитает меня. Я умею ласково с ним поговорить, нежно подойти к нему, согреть его, чтобы он забыл тебя. Умею воскрешать в нем молодость. Это у меня в крови. Этому искусству не научишься. А что в тебе? Ты холодна, угрюма, корыстолюбива и лицемерна. Когда он целует тебя, ты думаешь только о кошельке. Ты стара, ты как пень. И что с того, что ты густо мажешься? Ни одеваться ты не умеешь, ни раздеваться. И поддержать беседу не умеешь.

Столько мудрости, сколько в моем лоне, у тебя нет даже в голове. Уезжая, он сказал мне: «Если вернусь благополучно, прогоню ее и возьму тебя». Вот тогда я повешу тебя на балконе, голую, вниз головой. Соберу всех придворных, открою двери и созову народ Итаки. Прикажу, чтобы музыка играла. Чтобы все видели тебя, смеялись и плевали на тебя… Ну и пугало!

Ты ему досталась даром. За меня же он отдал тридцать быков. Твой свекор отсчитал за Эвриклею, когда покупал ее, только двадцать, хотя и не спал с ней никогда.