Николай Кононов - Магический бестиарий

– Да я для сугреву, у нас все их идять-то, – оправдывался Тимоха, доставая из кармана, может быть, десятый гриб-заморыш.

– Ну, ты и мокша, не переделать тебя.

– А ты и не агитировай-то, самому-то и получше будет…

– Как со старшим по званию… – завелся было он, но был прерван визгом мотора выскочившей из-за поворота, прямо наехавшей на них легковой “Эмкой”, разбрызгивающей колесами веера песка.

– Назад! Отступаете, предатели!!! – визгливо заорал выскочивший пучеглазый капитан, расстегивая кобуру.

– Да мы, тарыщ капытан, – было начал туркмен-старшина, но докончить не успел, пуля, попав в лицо, отбросила его и он сложился, как сбитый городошный человечек.

– Ебаные суки, предатели… – бесновато орал капитан, переводя короткий ствол на окостеневшего Тимофея.

Он увидел дымящуюся дырочку ствола и темную маленькую шляпку грибка, прилипшую к Тимохиной губе, как пуговица.

Его члены сковал холод.

Он состоял из отдельных сочленений.

Как Голем.

Он выстрелил раньше. А может быть, одновременно. Но так как одновременность – его отдельно работающий ум знал это – относительна, а на войне тем более, капитанова пуля ушла в сосновый ствол, а его – в самый лоб смершевца.

Ему откуда-то было известно, что он пристрелил имнно смершевца. Раньше, чем теплый труп был обыскан вполне пришедшим в себя Тимофеем.

– Слышь ты, а он весь в пупырьях, инда как жаба, – сказал Тимофей, проводя по вздутой груди убитого. – Честно слово.

Он зачем-то ответил вслух по-детски:

– Честное слово врать готово.

Подтверждая эти слова, по кронам пронеслась волна тяжелого ветра, и весь лес заскрипел.

Пристреленный капитан под гимнастеркой был обряжен в специально тонкий жилет, простроченный в шашечку, и в каждом квадратике-кармашке что-то лежало: перстень, швейцарский хронометр, смятая золотая оправа монокля, кусок зуба с золотой коронкой, медальон с ангелом, крестик, короткая золотая цепь с брелоками, пергаментный пакетик белого порошка, целлулоидная коробочка с гандонами.

– Ничего не брать! Закопайте вместе с ним, – сказал он, отходя в сторону.

Его вырвало едкой желчью на яркие крапины барвинка.

– Товарищ старший лейтенант, я видел, как он пальцы мертвым фрицам кусачками отрывал, – заябедничал неизвестный солдатик, примкнувший к ним по дороге.

– А, черт с ним, – прохрипел он.

Тимофей придерживал его за талию, как молодайку, что вот-вот сползет в обморок.

– Во гадюка, пальцы-то мертвякам, – Тимоха сплюнул разжеванную шляпку в песок.

– Да он тебя б прикончил влет, как глухаря…

– Нет, я не глухарь, я – дрозд, – серьезно ответил Тимоха, глядя ему в глаза.

Они набились в легковую эмку.

И он повел ее куда-то, в другую сторону, в ту, о которой знал, что там совсем нет смерти. Пока.

Выворачивая юзом из выемок песчаной раскатанной дороги, а они увязали только раза два за этот бесконечный день, он вспоминал архаического бога, представшего ему ночью, и в слух его вливалась узкая звуковая струя.

Она начинала трепыхать, как северная стрелка командирского компаса, со свистом оборачиваясь вокруг метафизической оси, когда он не туда выкручивал баранку, упершись в развилок.

Они перескочили высокое, как рубец от ранения, важное шоссе и опять въехали в темнеющий лес… Через минуту тишину прорезала армада грузовиков. Урчание дизелей, перекличка солдат.

– Сосну я, – сказал Тимоха, – с тобой-то все одно не помрешь.

И он стащил с себя кирзовые сапоги и развернул портянки.

– А если засада? – спросил он.

– Не надо засады, – ответил Тимофей откуда-то с другой стороны своего мордовского сна.

Когда они, бросив черную легковушку в глубокой воронке, пришли в расположение какой-то части на окраине большого села, то все, как казалось ему, завершилось вполне благополучно. После краткого опроса их покормили, отправили в покосившуюся баню, где Тимоха парил его и мыл, вправлял какие-то суставы, как мать мордовскому ребенку, упавшему с качелей, думалось ему, простертому на скользком деревянном полке.

– Греция какая-то, отделение эфебов.

– Нет, ты там меня не трогай.

– А те че, беда ли какая?

– А, шут с тобой…

Он не успел застегнуть галифе, когда в предбанник ввалились двое. Одинаково мрачные. Никакие.

– Этот? – спросил один другого.

– Руки за голову, пошли.

Он даже не стал спрашивать куда, только посмотрел на голого красного Тимоху, только и сказавшего:

– Ну, так это…

Белой сутулой кариатидой он подпирал притолоку, белесо смаргивая.