Николай Кононов - Магический бестиарий

Орден, его единственный орден Красной звезды с него сорвали с его гимнастерки в косой хибаре. На лавке за столом восседал безглазый и безразличный бог.

– Раздевайся! – скомандовал тот .

Это он так сказал сам себе, в прошедшем времени: “Скомандовал т о т”.

“Сейчас Тот завесит на весах мое сердце.

Ведь все уже кончилось.

А ведь ничего и не было.

На мне нет и царапины.

А если нет следов этой машины, этой войны, – значит, и ее нет”.

Эта мысль забилась в его голове, вошла в мозг, как крутой штопор в пробку, – ведь то, что делали с ним, осмыслить было нельзя.

Ведь он, точнее, особенная его часть и самая главная, была уже далеко от этого места, где его тело предавали поруганию и муке.

Он со стороны, из далекого леса, видел себя, как маленькую теплую точку.

Потом еще себя – другого , переплывающего Волгу с подружкой, где на острове пьяные мужики вспугнули их любовь, и потащили ее, голую, и его любовь к ней за мокрую косу на свою лодку-гулянку.

Еще себя, – старым маленьким мальчиком под постелью умирающей матери – через много лет, в сером будущем.

Еще – над содрогающимися ягодицами отца, вбрасывающего семя в темно-розовую родную утробу…

Его пытали, чтобы назавтра расстрелять без долгого суда и следствия, так как от их длины на передовой, которая могла стать фронтом или тылом, не зависало ничего.

И вот он, как щепка или перо, коснулся поверхности событий и тут же вымок и пошел на дно.

Он видел самого себя, пеньковой веревкой примотанного к лавке как мумию, с оголенной жилой электрического провода в руке. Откуда взялось электричество в этой полусожженной деревне…

– На кого ты, падла…! – орал бальзамировщик и бил его по щекам. Касался другой жилой самых уязвимых мест его смертного тела.

– На кого?

– На Аполлона, – молвила с синим свистом другая, воспарившая далекая ипостась его естества.

– Вот и все, – прохрипел он в пену, забившую ему рот, когда лежал в картофельной гнили на дне неглубокого погреба, куда его бросили.

Доски, прикрывающие лаз в подпол, были сдвинуты. Старый часовой, сидя на корточках, глядел на него сверху.

– Вот ведь, прибьют ведь, – говорил сокрушенно пожилой солдат.

Он ничего ему не ответил.

– И как тебя, сынок… На воды хоть.

Спустившись в подполье солдат поднес фляжку к его губам.

– Свои ж и убьют, – бормотал он. – Свои ж…

Сереющее утро вернуло ему речь. Он сел на корточки, караульный кинул ему исподнее. Он натянул на себя рубаху и кальсоны.

Никто ничего не узнает о нем, исход предрешен.

– Дяденька, а передайте записку. Тут белобрысенький солдатик долговязый должен ошиваться, мы с ним вместе были. Есть у вас карандаш и какой клочок?

Старый посерьезневший солдат молчал какое-то время.

– На, пиши, все одно…

Он напечатал, как “ундервуд”, в верхнем регистре печатными детскими литерами:

“ТИМОШАДРУЖОКМЕНЯРАССТРЕЛЯЮТ”

– Вот, передайте, хорошо, – попросил он.

Он не сомневался, что эта записка дойдет до адресата, которого на самом-то деле, может быть, и нет среди живых.

Его время пошло очень быстро, а все остальное замедлилось, стало утренним туманом, который не тает только на фотографиях.

В отличие от героев графа Толстого он не задумался ни о чем торжественном перед своей последней битвой.

“Лажа, бойня, гниль” – он разминал пальцами пустое тело сгнившей и высохшей картофелины, из нее торчали ростки, как ручки и ножки архаической древней игрушки.

“Лажа, бойня, гниль, неолит”, – сказал он тихо вслух.

Он потирал свои запястья, будто с него только что сняли цепи.

Никто никогда не узнает, о чем он подумал.

В тусклом свете он разглядывал на своем запястье, в том месте, где застегивают ремешок часов, интегральную формулу Лейбница.

Дурацкая эстетская шутка.

У него – Лейбница, у Степана – Лапласа.

Нашли ведь старого татуировщика, платили ему немерено. Идиоты. Потом их обсуждали на комсомольском собрании.

Господи…

“Вы не студенты-отличники мехмата, а примитивные дикари эпохи неолита…” И это она ему так сказала…

– А сношаться со мной и Степаном было не примитивно?

– А отбивать тебя от настоящих дикарей на Шумейке было не примитивно?

Вопросы множились в нем.

Он должен был еще напомнить ей…

– Ведь я тогда схватил палицу, пока ты натягивала мокрую шкуру и комкала мои плавки.

И зачем он только это думал.

Но ведь тогда их защитил на самом деле Бог. Он возник из густого тальника и только поднял руку, как оба пьяных дегенерата остолбенели, вросли в песок…