Николай Кононов - Магический бестиарий

– Ну, ты инда заговоренный, – сказал ему белобрысый мордвин Тимофей, его погодок. – Рядом с тобой как и не стреляют прямо…

И он старался быть подле него, как будто был влюблен или чувствовал нечто, исходившее от него кругами.

– Я с тобой. Я тута рядом постою.

– Ну, стой себе, я же тебя не гоню.

– Нее, ты не гони, авось пронесет.

Вот такие разговоры.

И Тимофей тенью следовал за ним.

– Я тя коснуся, ладно…

– Да касайся, дурошлеп. Дай хоть по нужде-то сходить.

– Ты поссы, я отвернуся…

Он вообще-то догадывался, что Тимоха, призванный из самой глухомани, язычник; быть идолищем-оберегом ему совсем не хотелось, но какая-то сила, витающая над всеми воюющими, не позволяла отогнать дурака на все четыре.

Неразлучная парочка – математик с колхозником, смычка города с деревней.

Иной раз Тимоха акал и екал и иногда бубнил, стоя за его спиною, что-то несусветное.

– Ты чего это, Тимоша?

– Эта сама, пою я.

– Ну, пой себе.

«Вот завел себе денщика-ямщика», – иной раз думалось ему.

Его мордовский двойник отделялся от него, исчезал лишь, когда они отходили от передовой, когда тот переставал бояться. Хотя трусом не был. А боялся за него, чем за свою туманную лесную душу и белое-пребелое тело.

– Вот стосковался по тебе я. Нее, я к бабам не ходил.

– Да ходи ты куда угодно.

– Мне с тобой хорошо.

– Я вообще-то, Тима, спать ложусь.

– И ложися, а я тута, рядом с тобой-то побуду я.

Ночью он услышал тихий свист, как будто кто-то его ждал, именно его, никаких сомнений в это не было.

Он переступил через спящего Тимофея. Непогашенная коптилка желтила его сбившиеся соломенные патлы. Верхняя губа приоткрывала поблескивающие ровные зубы. Он поправил шинель на спящем. Задержал руку на плече. Тимофей, не просыпаясь, уткнулся в его кисть и жарко и сильно поцеловал ладонь. За какой-то кратчайший кромешный миг.

Когда он вышел из землянки, звук свистящей струны усилился.

– Ряценко, ты что-то слышишь? – спросил он караульного.

Тот встряхнулся.

– Нет, не слышу, ничего не слышу, а че такое, стреляют, вроде как нет…

Он пошел навстречу узкому томительно-высокому звуку, почти свисту.

С этой нотой смешивалось многое – шум сосен, стрекот самолета, что-то еще, то ли птичье, то ли звериное, но это все не смешивалось, а вычиталось, даже время куда-то уходило от него, идущему по этому акустическому лучу. Только этого звука становилось все больше и больше – мох под ногами пружинил как мембрана, чьи свойства он с блеском изучал в довоенном университете, хотя местность была вовсе не болотистая, просто иголки образовывали мягкий ковер, и он с каждым шагом приникал к нему все слабее и слабее. Будто он стал легче на половину своего веса при прежней упругости. Будто от него отступили многие силы, и он, не встречая сопротивления, рвался в воронку, уже безотчетно улыбаясь, размазывая слезы, текущие в три ручья. Он счастливо всхлипывал. Душа его была легче воробья и билась уже у самого горла. Он насилу ее удерживал.

Вспышка озарила чащобу.

Спиной к нему в свечении стоял Бог, но не тот, отец небесный, которому он тайно молился, а другой – низкий, простой и низменный, в сияющем облачении, еловом венке, вполоборота к нему, сжимая небольшую нестерпимо звучную кифару.

– Вот и ты, – сказал Аполлон.

Очнулся он в землянке на плащ-палатке, на охапке лапника, совершенно голым, укрытым по пояс шинелью. На низком ящике рядом в расстегнутой гимнастерке босой Тимофей тянул ему кружку кипятка. На земляном утоптанном полу были разложены тонконогие грибы.

А днем случилась история.

История простая и внезапная, как все истории, могущие повернуть жизнь, и в один миг превратить мерно текущую пульпу фронтовых дней в пульсирующие сгустки предсмертного отчаяния и тупой бесконечной муки, которой нет конца.

Он попал в “Смерш”.

Их группа выходила из окружения. Как их часть взяли в кольцо, когда это произошло, он и не знал. Только далекий лай собак, сухая пальба очередями, волны доносившейся непонятной резкой речи.

“Вот война – это почти что не со мной, это с той стороны, поодаль “, – почему-то говорил он себе, увязая в зыбучем песке, шагая по редкому лесу, пронизанному солнцем.

Тимофей отставал от него на полшага. Еще с ним было три человека.

– Да уйдем, с ним-то не пропадешь, – цокал согласными Тимоха, катая по нижней губе тощий темноватый крошечный грибок.

– Отравишься, в последний раз тебя балбеса предупреждаю, – сказал он, когда они, наконец, вышли на ленту разъезженной дороги.