Владимир Файнберг - Навстречу Нике

— Хочу дворец!

— Прекрасно. Иди, вытаскивай все кубики, конструктор, а я сейчас вымою посуду, позвоню дяде Жене и приду.

— Только я буду сама! А ты будешь смотреть, как я строю.

…За окном солнце, искрится снег. Грех продержать тебя в такую погоду весь день дома. Лена азартно гуляет с тобой до обеда и после дневного сна, водит к пруду возле рынка, где летом плавают и берут хлеб из рук утки, а зимой можно покататься на санках с горки… И это мне тоже недоступно – погулять по снежку.

Вот почему, вспомнив о твоём крёстном, звоню ему, чтобы попросить его помочь мне сегодня, как он делал не раз в подобных случаях. К счастью, Женя дома, не на дежурстве. Говорит, что приедет, спрашивает, не нужно ли чего купить по пути.

Он мне ближе любого брата, настоящий друг. А тебя просто обожает. Через полтора часа мы с тобой показываем ему дворец Спящей красавицы и выстроенный из конструктора зоопарк для зайчиков, динозавров, жирафиков и слонов. Потом угощаемся привезёнными Женей мандаринами.

Подражая Лене, одеваю тебя на прогулку. Вы берёте санки, уходите.

Мне же нужно срочно заняться приготовлением обеда. Через час–полтора ты вернёшься, а там, если придерживаться режима, для тебя наступает время дневного сна. Звоню на работу Марине. Сразу слышу её голос:

— Пронто! Скола итальяна.

Она просит прощения, что не успела нам позвонить, выслушивает сообщение об отсутствии Лены, даёт указания насчёт обеда, обещает постараться придти пораньше.

Варю для тебя уху.

Инерция ежеутренней работы отбрасывает в небольшой зал, где плавают пряди табачного дыма, где мне семнадцать лет.

Вижу всех, кроме себя: и моего голубятника с его этюдником и костылями, и сверстников–школьников, и донашивающих военную форму, два года назад вернувшихся с войны поэтов–офицеров, и девиц Милу и Галю. Они залихватски курят, как, впрочем, и все остальные. И уже седого, тощего человека со ртом, как куриная гузка, манерно грассирующего: «Пгиносят женщины тги пачки. Они ужасные тгепачки». Другой, с моей тогдашней точки зрения, тоже старый, лет сорока, очень похожий на морщинистую черепаху, пишет в основном об исторических деятелях, о путешественниках, в частности выпевает строфы о Пржевальском: «Во имя родины России и за её приоритет, он пересёк пустыни злые и солнечный, как юг, Тибет».

«Труха, литературщина! – в сердцах говорит мне один из бывших фронтовиков. – Перепевы Гумилёва. Читал Гумилёва, Ахматову? Нет?! В следующий раз принесу. А что ты любишь, кроме своего Маяковского? Маяковский тебя подмял, не даёт крылья расправить».

Этот человек с орденами и нашивками за ранения на гимнастёрке однажды сказал мне о седом, картавящем «поэте»: «При нём не болтай. Это стукач». И дал простую разгадку одной мучающей меня истории. Сюда, в литературное объединение при «Московском комсомольце» часто захаживает почитать свои стихи коротко стриженный увалень, окающий по–вологодски. Он старше меня, он мне интересен, симпатичен, я всегда здороваюсь первым. Он не отвечает. Никогда. Смотрит насквозь, будто меня нет. За что? Почему?

«Да потому, что он – патологический антисемит!»

…И вся разгадка! Помню, в тот вечер, когда я ждал знакомца по литературному объединению, обещавшего отвести меня в какое–то место, где можно разбогатеть, я стоял против большого зеркала в нашем одёжном шкафу, испытующе оглядывал себя.

…Густые, вьющиеся волосы, если приглядеться, чуть свёрнутый на сторону нос, карие глаза. Не такие огромные, как у тебя, моей будущей дочки Никочки–Вероникочки, не большие, не маленькие. Смугловатый, худой, не очень высокий, но и не низкий. Что во мне еврейского, кроме фамилии? Да и фамилия, если перевести, неплохая – Красивая гора! А может быть, назло бывшим учителям и одноклассникам, мучившим меня в «образцовой» 135 школе, назло этому патологическому антисемиту, назло всем вокруг стать настоящим евреем? Выучить еврейский язык, прочитать все пыльные тома «Еврейской энциклопедии», которую я видел дома у того самого А. М., которого жду? Но ведь я пишу и думаю на русском языке, живу в России, в СССР. По сути я русский, и никакая сволочь не заставит меня от этого отказаться! Или взять псевдоним, как посоветовал недавно мой старший друг с орденами и нашивками за ранения.

…Вот и готов для тебя обед! А вот и вы с Женей. Оба румяные, весёлые.

Когда перед моими глазами оказался прилипший к кровавому куску говядины клочок газеты, к тому времени мною было написано несколько сот стихотворений, из которых, как выяснится вскоре, можно выбрать десяток–другой что–то обещающих. Но мне некому было их показать. И вот теперь в литературном объединении мы «по кругу», то есть по очереди, читаем свои стихи перед всякий раз новыми «мэтрами», членами Союза советских писателей. Их приглашает наш постоянный руководитель. (Страшный трус, скажу я тебе! Он вечно боится, чтобы кто–нибудь не прочёл чего–либо опасного, не ляпнул чего–нибудь лишнего. Часто лишает меня слова во время обсуждения стихов. Я, дурак, обижаюсь, не ведая, что через него Бог спасает меня от ареста.)