Владимир Файнберг - Навстречу Нике

Все эти волшебные превращения когда–то, давным–давно, открыли китайцы. Есть такая страна – Турция. Ты там была. А есть другая страна – Китай. Там живут китайцы.

— А там я была?

— Нет. И я там не был. всё–таки пора мне выпить кофе, а тебе – пообедать.

Получается, что, пока ты растёшь, я последовательно рассказываю тебе и читателям о том мире, куда мне пришлось врастать, о своей жизни. Хотя писателя кроме наличия таланта и т. п. создаёт умение вычёркивать, вряд ли у меня в данном случае хватит мужества так уж сурово «пройтись калёным железом» по действительно происходившим событиям, живым людям. Если бы я не вспомнил здесь Рудика, который вроде бы не имеет ко мне, тем более к тебе никакого отношения, этого мальчика словно бы и не было… Вычеркнуть его из этой истории – словно убить…

А как не поместить в эту книгу первый снегопад, совпавший с первым днём, когда наконец–то найденная няня отправилась с тобой на прогулку? В тренировочном костюме я вышел в лоджию тайком посмотреть вам вслед. Смотрел, пока шли к углу соседнего корпуса, чтобы свернуть в тихий двор с качелями, игрушечным домиков и скамейками. Вы шли медленно. Так же медленно, словно примеряясь, падал снег. Я надеялся, что ты оглянешься, и я помашу тебе, чтобы ободрить. Теперь на тебе не красный, а более тёплый синий комбинезончик.

И ты обернулась!

Махал изо всех сил. Показалось, что ты тоже махнула в ответ, мол, не беспокойся.

Вошел в комнату, закрыл за собой балконную дверь, почувствовал, что замёрз. Смахнул с головы и плеч шевелящуюся чешую снежинок.

Как же изменилось пространство двухкомнатной квартиры без тебя, с новым распорядком жизни! Клоун, собаки, заяц, слоник, куклы, аккуратно разложенные по местам няней Леной, стали просто мёртвыми игрушками, бессмысленно таращат глаза. Большой, разноцветный мяч путается в ногах, я потихоньку футболю его через порог, через коридорчик в свою комнату, чтобы он, пока ты не вернёшься, побыл со мною.

И здесь за окном тоже падает снег. Как падал когда–то в сорок третьем году, когда началась самая длинная зима моей жизни. Она длилась больше десяти лет.

Но сначала была ранняя весна. В марте мама получила вызов из Москвы, из Народного комиссариата здравоохранения, и мы, покинув Ташкент, вернулись домой. До конца войны оставалось целых два года.

Забыл тебе рассказать, что в предвоенном году, перед последней поездкой в Евпаторию, мы поменялись. Усилиями мамы съехали из двух комнатёнок деревянного домика во Втором Лавровском переулке, где люди жили, словно в деревне – кололи дрова, топили печки, ходили с вёдрами к водопроводной колонке… Теперь мы оказались пусть в одной комнате, пусть в коммуналке с аж двенадцатью такими же комнатами, пусть на крутом четвёртом этаже без лифта, но с паровым отоплением, с газовыми конфорками вместо примусов и керосинок на кухне, с телефоном в длинном коридоре. По коридору с утра до вечера разъезжала ребятня на трёх- и двухколёсных велосипедах, лавировавшая между хозяйками, несущими из кухни кастрюли и чайники. И – самое главное! – дом находился так близко от Кремля, на улице Огарёва близ Центрального телеграфа, что летом, когда в нашей комнате было распахнуто окно, отчётливо слышался перезвон курантов Спасской башни.

…Так странно бродить по сегодняшней, совсем другой квартире, словно потерявшей в твоё отсутствие душу, и видеть кое–какие вещи, сохранившиеся с тех довоенных времён, когда я был таким же маленьким, как ты сейчас.

Вот красивая двухэтажная бронзовая люстра стиля «модерн» с пятью лампами–плафонами, свисающая с потолка над моим рабочем столом. Она сопутствует мне всю жизнь. Сорвётся – убьёт насмерть.

Женская смеющаяся головка из чего–то вроде тонированного гипса. В детстве я, как и ты, не любил, когда мне мыли голову. Бюстик ставили в корыто рядом со мной и тоже намыливали, чтобы я видел, что не один страдаю, чтобы не плакал. Звали её Катя. Теперь Катя стоит на самой верхней книжной полке, продолжает чему–то улыбаться.

Узорчатый, тёмно–бордовый старинный ковёр, весь в серебристых потёртостях, как в патине времени, висящий во всю стену над моей тахтой. Когда–то родители расстилали его на полу, и я ползал по нему среди кубиков.

Сине–белая большая настенная тарелка с неуютным немецким или голландским пейзажем: потерявшее листву дерево на покрытом снегом берегу морского залива. В отдалении стоит мельница, а вблизи зачалена лодка со свёрнутым парусом, откуда рыбак и две женщины в передниках выносят высокие кривые корзины, почему–то без рыбы. У одной из корзин уныло сидит на снегу большая собака, издали к ним направляется старик–бюргер в шляпе. Из–за мельницы, из–за дымящих труб какого–то низкого зданьица робко и, видимо, ненадолго восходит блёклый круг солнца. Над ним пролетают две птицы, скорее всего, вороны.