Владимир Файнберг - Про тебя

— Идите сюда! К нам! — Зовет меня Ольга.

После завтрака все уже прибрано. В разных концах огромного помещения за чистыми столиками друг против друга расположилось множество групп.

Подсаживаюсь к той, где сидят Ольга с Георгием, Катя, Тонечка, Светлана и её мать, а также Николай с Вахтангом.

Надя, оказывается, участвует во встрече с итальянскими католиками, которая происходит в другом месте. Там же Миша и Лена.

А здесь перед нами люди из Австрии. Благообразные. Благожелательно улыбаются. И мы улыбаемся им в ответ.

А говорить не о чем.

Странная затея — дискутировать о религиозных проблемах с незнакомыми людьми из незнакомой страны. Георгий, оказывается, неплохо знает немецкий, переводит. Выясняется, что австрийцы на свои деньги наняли микроавтобус, приехали сюда «в надежде обрести Бога»…

Тонечка кивает седою головкой — и она, она тоже прибыла с этой целью.

Снова улыбаемся друг другу. Мне неловко перед этой худой респектабельной дамой, перед этим улыбчивым юношей, вероятно её сыном, перед некрасивой девицей с костылями, перед этими скромными молодыми супругами.

Австрийцы вежливо расспрашивают о погоде в Москве, о восстановлении храма Христа Спасителя, о Ельцине.

Говорить не о чем. Решаюсь спасти ситуацию.

— Хотите расскажу вам о Марии? О старой женщине, живущей на греческом острове Скиатос? О подлинной христианской святой, которая и думать не думает, не знает о своей святости.

Пока Георгий переводит, глаза всех устремляются на меня.

Рассказывая о Марии, я вижу её. Вижу скорбное лицо. Вижу, как во время богослужения она стоит в церкви. Всегда в задних рядах прихожан. Вижу её тщательно заштопанную вечно чёрную одежду, стоптанные башмаки. Давно похоронившая любимого мужа — простого рыбака, одинокая, она, не имея ничего, кроме жалкой пенсии, ухитряется помогать всем. Всегда неожиданно возникает там, где трудно, где кто‑то болен. На жалкие гроши позволяет себе купить игрушку для больного ребёнка, принести кастрюлю супа в дом голодного и при этом вдруг так улыбнётся, что у человека отлегает от сердца

Рассказываю о том, какое участие приняла Мария в моей судьбе — никому неизвестного иностранца, оказавшегося на этом острове прошлой зимой.

Трудно понять, на что она существует, старая, больная, никогда ничего не просящая для себя у Бога.

Скажи, почему они прослезились, эти австрийцы, почему плачут Ольга, Катя, Светлана? Почему у самого першит в горле?

Кто‑то касается моего плеча. Это отец Василий.

— Дорогие мои, что ж вы так засиделись? Час дня. Пора в храм, на молитву. Нехорошо опаздывать.

Действительно, пространство под куполом шатра пусто. Мы все словно очнулись.

Под предводительством отца Василия австрийцы и наши торопливо идут к храму.

А я отстаю.

Вспоминаю о неминуемой перспективе встречи с Игорем. Стоило ли ехать во Францию, чтобы вместо Франции все семь дней видеть перед собой лицо этого московского хлыща с его косичкой и серьгой в ухе? Там, в Греции, Марии не было дела до моей национальности. И сейчас этим австрийцам тоже не было дела.

Прохожу мимо телефонной будки. Приостанавливаюсь. Может быть, это нехорошо, но как на духу, признаюсь: во мне крепнет решение позвонить Ире в Париж. Если она сейчас там, если примет — сбегу отсюда. А когда автобус прибудет в монастырь под Парижем, присоединюсь к нашим паломникам, вместе со всеми двинусь в обратный путь.

Я уже знаю, что обязательно осуществлю эту идею, хотя наверняка буду подвергнут всеобщему осуждению.

Подходя к храму, замечаю слева за деревьями приземистый домик, очевидно, тот самый, о котором говорила Нина Алексеевна. Действительно, у дверей на разных языках написано, что здесь обменивают валюту, продают автобусные и железнодорожные билеты, телефонные карточки.

Испытываю сильнейшую тягу сейчас же произвести все необходимые операции.

А вдруг я неправ? Вдруг это не что иное как искушение?

Вхожу в храм.

Полутьма. Осторожно пробираюсь между людьми. Наконец нахожу свободное место прямо на полу. Усаживаюсь.

Из динамиков льётся дивная музыка, звучит хор, хрустальный детский голосок выводит «Аллилуиа, аллилуиа…»

Вокруг тесно сидят незнакомые юноши и девушки. Один из темнокожих парней почему‑то хихикает. Приятель пытается шёпотом урезонить его, затем начинает смеяться сам.

Свет полностью гаснет. Смолкает хор. Пауза для медитации.

Закрываю глаза. Пытаюсь довериться атмосфере храма, включиться в молитвенный настрой. И тут же впервые не во сне, а просто в темноте закрытых глаз возникает, проявляется лицо старого человека с короткой шкиперской бородкой. Взор его требовательно, повелительно смотрит в самую душу…