Владимир Файнберг - Про тебя

— Катенька, насколько я понял, на вас тоже почил Святой Дух?

— Ну вот, вы смеётесь, а у Лены, когда на неё снизошёл Святой Дух, перестали болеть зубы.

— А что случилось с Мишей?

— Жена два года не давала развод. Дала, — Катя уже сама смеётся, добавляет. — А я сдала весеннюю сессию. Даже по английскому пятёрка.

— Катенька, вы тоже видели этих людей из Америки? Кто они такие?

— Миша и Лена приглашали меня на их собрание. Знаете как мне понравилось! У них община. Вместе молятся, вместе поют. С бубнами, гитарами…

— Катенька, извините меня, ради Бога. Я ничего в этих сектантских делах не понимаю. Только не кажется ли вам, что песни эти просто бездарны. А для меня это тест. Христианство не имеет права быть бездарным. Вот и все.

— Ну конечно, это самодеятельность. — Катин взгляд вдруг устремляется на окно.

Оказывается, там, на улице, остановились и смотрят сюда Миша, Лена, Георгий, Оля и Акын О'кеич.

— Извините, я должна быть с ними. Спасибо вам большое, — Катя в смятении вскакивает из‑за стола.

Знаешь, когда я заметил эту группу соотечественников, я конечно увидел их глазами себя, Катю, рюмки на столике… Не составляет труда понять, о чём они подумали. Скучно мне стало, противно жить на свете.

— Попался, который кусался? С девочками развлекаешься? Что ты, как неродной?

Протягиваю навстречу руку и в этот момент, наконец, вспоминаю имя Акын О'кеича.

— Приветствую тебя, Тимур.

— Сколько лет не виделись? Лет двадцать? Тридцать?

— Целую жизнь, — говорю я. — Куда они двинулись?

— Искать супермаркет.

— Пойдем и мы прогуляемся?

— О'кей!

И вот в результате я сижу один на скамейке в сквере. Сквер разбит на пустоши среди широких автотрасс, по которым почему‑то почти не проезжают автомашины, почти нет и пешеходов. Похоже на то, что здесь когда‑то были разбомблены целые кварталы. С тех пор ничего нет, кроме асфальта и сквера.

И меня тоже, как разбомбило.

Никогда не думал, что здесь, во Вроцлаве, мне предъявят мой собственный портрет — каким я был в восьмом классе. Заставлял Акын О'кеича, то есть Тимура, подсказывать мне по математике, бессовестно списывал у него контрольные работы.

Это правда.

Открыв для себя стихи Пастернака, вечно приставал ко всем, насильно заставлял их слушать. Завывал — «В посаде, куда ни одна нога не ступала, лишь ворожеи да вьюги ступала нога…» Подбивал его, Тимура, пропускать уроки, бродить в районе Крестовского рынка возле Рижского вокзала. Называл эти побеги из школы — «открытое море приключений».

Однажды дотащил до акведука у городка Моссовета и утверждал — «Это мой Рим».

Тоже правда.

Будучи приглашён на новогодний обед к нему, Тимуру, домой, я, восьмиклассник, ввязался в спор с его отцом: стал доказывать, что реализм не может быть ни социалистическим, ни капиталистическим. Мол, реализм, он и есть реализм.

Цепкая память Тимура сохранила меня таким, каким я когда‑то, видимо, на самом деле был.

Я терпеливо слушал, помалкивал и, честно скажу, с трудом удерживался, чтобы не напомнить о том, как будучи пятнадцати лет, он «обрюхатил» девочку, которая умерла от последствий подпольного аборта. А его папаша — лауреат Сталинской премии — откупился от суда, от её родителей.

Не без мстительного удовольствия Тимур вспоминал о других наших встречах, уже случайных, добавляя к моему портрету не очень‑то симпатичные штрихи. Вдруг, как бы невзначай, проговорил: «В последние годы я кое‑что слышал о тебе, читал твои книги. У меня, кстати, радикулит. Был недавно в Штатах на фестивале поп–музыки, устроили мне поездку к Ниагарскому водопаду, продуло. Больно вставать со стула.»

Честно скажу тебе, я разозлился. Поливает меня грязью, тычет в глаза старые истории и при этом хочет на халяву подлечиться.

Я поднялся со скамьи, велел снять туфли, встал перед ним на колени. Начал массировать точки на стопах.

«А помнишь, у тебя над письменным столом была фотография Маяковского — «агитатора, горлана, главаря»?» — спросил он, когда мы уже стояли, и я обрабатывал резкими взмахами рук его поясницу.

— Помню. Она и сейчас у меня, эта фотография. Как спина?

— Как будто не болит. Сеньк ю. Пошли?

— Знаешь, я что‑то устал. Иди, встретимся за ужином.

Так вот и получилось, что я сижу один в этом сквере на окраине города Вроцлава.

На пыльной аллейке появилась старая женщина в нелепой шляпке. Присаживается против меня на скамью, достаёт из сумки и расстилает рядом с собой грязноватую салфетку, раскладывает на ней помидор, хлеб, луковицу. Вынимает гранённый стаканчик, бутылочку.