Владимир Файнберг - Здесь и теперь

И он написал на бумажке — СЪО–ЧАСТЬЕ. Объяснил: съо–частье, то есть часть, гармоничная с целым, со Вселенной…

Потом добавил:

— Мы, как войска командос, заброшены на землю для борьбы со злом.

Это как будто не было ответом на мой вопрос, и я повторил:

— Как все‑таки готовиться?

— Читали Библию?

— Читал.

— Нет, не читали! Иначе б не задали глупого вопроса.

— Выходит, вы верующий?

— Запомните, не я — Бэкон сказал: «Малое знание удаляет от Бога, большое — вновь приближает к Нему». При этом я не христианин в обычном смысле, я знающий. А это обозвано гностицизмом.

Такие вот разговорчики, все‑таки напоминающие фантастический роман. Легче всего предположить, что Н. Н. — сумасшедший.

Потом он произнёс буквально следующее:

— Я скоро уйду с этого плана… А вам через некоторое время будут предоставлены большие возможности.

— Какие? Кем предоставлены?

Эти и ещё десятки вопросов я не успел задать, потому что тут‑то он меня и выставил, запретил когда‑либо появляться, даже звонить, сказав, что теперь меня поведут…»

Приближается, нарастает, гудит огненный вал, ни дыма, ни копоти. Просто сплошной огонь. Золотисто–багровый. Его опережает жар. Палит, не опаляя. Но вот сейчас золотисто–прозрачный гул достигнет, поглотит…

На краю страха смертного слышу (до сих пор слышу) словно бы маминым голосом: «Будь добрым, будь добрым, честным, хорошим, будь добрым».

А золотистые, упругие струи стеной гудят, уже закрыв небо, вплотную…

Просыпаюсь весь в поту, в слезах.

Сколько мне лет или месяцев — не знаю. До этого ни о себе, ни о мире ничего не помню. Лишь отсюда, с огня, началось сознание.

СО–ЗНАНИЕ. Вместе с кем?

Зима. Она стоит всегда, вечно. Трещат дрова в печке–голландке, откуда через дырочки в дверце выскакивают на пол, обитый железным листом, раскалённые угольки.

Кажется, я всегда один в комнате деревянного дома. Высокие синеватые сугробы норовят дотянуться до окон второго этажа. Кроме сугробов, днём в эти окна видно голые, заснеженные деревья. Вечером, когда они угрожающе придвигаются, на них лучше не смотреть.

В раскрытую форточку со струением сладкого студёного воздуха доносится лай собак, звяканье ведерных дужек, изредка скрип санных полозьев.

Во всём этом — исконное стояние недвижного российского времени, того самого, где живут старик со старухой из сказки Пушкина и недавно жил царь. Правда, я уже знаю, что теперь царя нет, что мне повезло родиться в самой лучшей на свете стране, в самом лучшем на свете городе — Москве.

Чтоб не скучал, мне на огромном, во весь пол расстеленном старинном ковре оставляют игрушки, книжки с картинками. Несколько раз в день забегают то одна соседка, то другая — торопливо разворачивают из одеяла оставленные мамой тёплые кастрюльки с едой, кормят, подкидывают дрова в печку.

Долго тянется день до мамы и папы. Они приходят вечером.

Всегда внезапно скрежещет ключ в замке.

Мама кидается ко мне, ощупывает, прижимает к пахнущей морозом шубе, целует. Потом всовывает мои ноги в валенки с галошами, надевает на меня тулупчик, шапку, укутывает в платок. По скрипучим деревянным ступеням я колобком скатываюсь к пахнущей керосинками коммунальной кухне и, толкнув обитую рваным войлоком дверь с засовами, оказываюсь между первозданных сугробов, деревьев и звёзд.

Зимние звёзды твёрдо лучатся в чёрной бездне, загадочно смотрят на меня.

Я впервые живу на земле — плоской, заваленной снегом, уставленной двумя рядами деревянных домов нашего Второго Лавровского… В конце его сохранилась повисшая между крыш ржавая арка, к которой когда‑то были подвешены ворота, запиравшие вход в переулок.

Однажды, хмурым зимним утром, отец разворачивает «Правду», вскрикивает: «Убили Кирова!»

Земля натужно поворачивалась вокруг своей оси. Ночь в Москве кончалась.

Из светящейся трубы троллейбуса я вышел в морозный воздух позднего ноябрьского утра и зашагал под горящими фонарями вслед за толпой, стягивающейся торопливой воронкой ко входу занявшего целый квартал многоэтажного здания. Стеклобетонный стриптиз архитектуры давил утилитарностью. Чем ближе притягивалась толпа служащих к стеклянным дверям, пришибленным длинным козырьком, тем нагляднее проявлялась несоизмеримость фигурок людей с надменным многоэтажием. Тупое здание, казалось, могло простоять века, маленькие, озабоченные, иззябшие человечки были обречённо смертны, эфемерны, как их косые тени, отбрасываемые лучами фонарей.