Юлий Крелин - Любовь. Бл***тво. Любовь

— Сейчас, Иланочка. Я чайник поставлю. — Но продолжал обнимать и целовать. — Почему у тебя такие напряжённые губы?

— Не знаю. Разве? А как?

— Что как? Сейчас чайник поставлю.

Он ещё крепче обнял. Она совсем зарылась в нём, скрылась где-то к глубине его тела.

— Сейчас чайник налью, включу… — Она шевельнулась, будто хотела вынырнуть из… Из чего? Он ещё крепче её сжал и отпустил.

— Сейчас чайник… А ты садись. Проходи. Что мы стоим здесь? Посмотри. Ты ж не видала комнаты, квартиры. Осмотрись. Ознакомься. Садись, деточка.

Он пошел к спасительному чайнику. Воду налил, включил. Сел рядом. Он всегда знал, что надо делать. Знал! — почему в прошедшем времени? Он ещё, как говорится, ого-го. Нет — именно, что знал. А сейчас… Нет науки о любви. Стихия.

Надо говорить, говорить… Зачем? А он сейчас больше ничего не мог.

— Когда ты пришла, я читал Жозе Сарамаго «Евангелие от Иисуса».

— А разве есть такое Евангелие?

— Да нет, деточка. Это роман. За него Сарамаго получил Нобелевскую премию.

— А я и канонические Евангелия, по правде говоря, не читала.

— Сначала их прочти. А Сарамаго написал как бы жизнь Христа с реалистических позиций. Достанется ему от клириков.

— А мне можно? Дадите?

— Ну, конечно, для чего ж я говорю о ней. А? А ты всё ж почитай канонические. Их всего-то четыре.

— Настолько-то я знаю.

— А всего их было что-то в районе тридцати. Ну, всех их собор не признал. Остались как апокрифы.

Ну, причём тут эти богоспасательные премудрости? Он не знал ничего. Считал, что за разговорами действия сами родятся. Женщины, даже без опыта, особенно, когда любят, решительнее смелее, умнее любимого. А он всё ещё говорил про книги, про апокрифы, по созвучию перешёл на апокрифы Чапека, но даже кофе ещё не сделал. Боялся оторваться от неё. Так и сидел рядом на диване, обняв её одной рукой и неся всю эту несусветицу. Несусветицу в этой ситуации. Она ещё послушала. Но, прервав его на полуслове, развернулась к нему, обняла двумя руками и впилась своими губами в него. Губы были чуть больше раскрыты. Он почувствовал зубы. Но губы, губы оставались тугими, а язык и вовсе где-то был совсем далеко.

Он не вспоминал свой опыт. Губы сами собой работали по давней инерции. Его губы раскрыли её ещё больше. Он мазнул своим языком по губам и чуть увлажнил их. Она оказалась способной, послушной ученицей. Он повернул к себе любимую, уже свою, свою и не в мечтах, а, как бы это сказать, ну… в телесных ощущениях. Голова её лежала у него на чреслах. Диван был в этой ситуации короток. Лёжа на боку, она подвернула ноги…

— Милая! Я, наверное, ждал тебя всю жизнь.

— Я очень люблю вас, Ефим Борисович.

— Да не надо «вы». Короче.

Она стала целовать его. В нос, щеки, глаза, опять в губы.

— У меня пока не получается. Пусть? Можно же?

— Я просто жду, когда у тебя получится. Ты, ты, ты… привыкай, милая.

— Угу. Ой, осторожно. Я так кофту порву.

— Да сними ты её к чёрту.

— Сниму, да не к чёрту.

— И юбку.

Она оторвалась от него. Поднялась и, не больно раздумывая, стала раздеваться. Они не отходили от дивана. Тут же, как он сидел…

В санаторий его привезли прямо из больницы.

Была большая паника. Молодой. Хирург. В те времена инфаркт в тридцать лет был случаем экстраординарным. Потому и началась, как тогда говорили, прогрессивная паника. Даже иные коллеги, с которыми на работе у него было некое состояние войны, и те поддались всеобщему возбуждению. Однако он быстро пошёл на поправку и сам уже ни на что и ни на кого не жаловался, а все вокруг продолжали бурлить и ахать. Сначала кинулись по инстанциям, чтоб молодому инфарктнику медицинских кровей разрешили и выдали путёвку в загородную больницу для реабилитации. Это сейчас больницы для реабилитации общее место, а тогда само это слово воспринималось лишь, как снятие судимости и всего прочего с большого количества народа, массово возвращавшихся из сталинских лагерей. Такая больница для простых смертных была одна на много миллионов москвичей. Правда, для нужных режиму ведомств обстоятельства поддержки сил и здоровья рычагов государственной машины были не в пример лучше. Но не они же финансировались по какому-то нелепому остаточному принципу, когда бюджет строился из деления ракет с бомбами на танки, умноженные на амбиции державных стариков; а уж остаток — на жизнь людей, не необходимых для войны.

Недолго он там пробыл. Всё только о болезнях. Других разговоров нет. Удрал. Домой. Да разве остановишь панику, которая уже раскрутилась вовсю. И опять из больницы в санаторий. Там, по крайней мере, были его сверстники и моложе. У них были другие болезни. Их не ограничивали, как норовили поступать с молодым инфарктником.