Томас Эспедаль - Идем! или Искусство ходить пешком

Я пролежал в постели два дня. Завтрак мне доставляли на подносе, прямо к дверям. Кофе, круассан, немного хлеба и джема. В девять утра в церкви звонят колокола, солнечный свет проникает в окна и гуляет по комнате, словно он здесь живет и все знает. Я завтракаю в постели. Стул, письменный стол, зеркало, шкаф-гардероб, ковры — все это принадлежит комнате. Мебель здесь чувствует себя как дома, а я чужой. Я лежу в постели и читаю письма Рильке о Сезанне. Особенно мне нравится лежать в постели и смотреть в открытое окно. Чем не картина? Ни окно, ни вид из окна, ни звуки, проникающие в комнату, мне не принадлежат. Голоса, шаги, свет ночных фонарей тоже не мои, они — собственность комнаты. И я очень доволен. Лежать в постели и смотреть в окно — все равно что созерцать картину на стене. Картины Сезанна я даже и смотреть не хотел, мне хватало того, что писал Рильке. Я представлял себе сезанновские полотна. Кухонный стол с яблоками и бутылкой вина, портрет женщины в красном кресле. «В это красное кресло, которое и само по себе есть уже личность, посажена женщина», — писал Рильке.

Я задумался, почему меня радуют разные предметы — столы и стулья, кровати и лампы. Возможно, потому, что я слишком много времени провожу в одиночестве, и в такие периоды общаюсь только с ними.

Что я буду делать в Париже? Ровным счетом ничего. Слоняться по улицам. Болтаться без дела. Лежать в постели. Буду сидеть на подоконнике в номере отеля и смотреть в окно, на улицу, на прохожих. Никаких грандиозных планов у меня нет. Да, кстати, я буду писать свои заметки. Как-нибудь утром доберусь электричкой до Аркей-Кашана, где в маленькой комнате на улице Коши, в доме номер 22 жил Эрик Сати.

Каждый день Сати отправлялся отсюда в Париж, в свое любимое кафе, и, между прочим, пешком — двенадцать с лишним километров. Время от времени композитор прерывал свою прогулку и заходил в питейные заведения вдоль дороги. Так что он являлся уже в подпитии, садился в кафе и продолжал выпивать. Вечерами он возвращался домой, как правило, уже без денег, но со свежими идеями. Рассказывают, что он часто останавливался в пути и в свете фонарей записывал ноты, которые слышал, в свой дневник.

Роджер Шаттук [53] Роджер Уитни Шаттук (1923–2005) — американский писатель, историк литературы и культуролог. в беседе с Джоном Кейджем [54] Джон Кейдж (1912–1992) — американский композитор и теоретик музыки. излагает свою версию феномена Сати. Он считает, что музыкальные ритмы Сати, многочисленные вариации и бесконечные репетиции берут свое начало из одного источника — скуки, которую он пытался преодолеть, совершая свои непрерывные прогулки — взад и вперед по одному и тому же маршруту, день за днем.

Я хочу пройти теми же маршрутами — только ради того, чтобы написать свои заметки. Я хочу написать книгу о странствиях — неплохая идея, но истина заключается в том, что они меня больше не интересуют. Я решаю сесть на поезд и уехать из города. Я ориентируюсь по карте. На вокзале есть бар, и я захожу туда. Ничего себе начало. Двое мужчин стоят у барной стойки. Я сажусь рядом с ними и закуриваю сигарету. Я прошу пепельницу, но слышу в ответ, что пепел можно стряхивать на пол.

— А в пепельницу кладут чаевые, — говорит хозяин.

Я кладу в пепельницу два франка и швыряю окурок на пол.

— А ты неплохо усвоил французские правила, — говорит хозяин. — Хочешь выпить?

— Нет, спасибо, — отвечаю я.

— Может, ты чего-то не понял? — удивляется он.

Я рассказываю, что ищу дом, в котором жил Эрик Сати, и мой сосед по столику готов отвезти меня туда. Он, конечно, не слишком трезв. «А, это „дом с четырьмя трубами“, — вспоминает он. — Садись в машину». Машина цвета серый металлик, «рэнджровер», мы могли бы уехать из города, из Франции, через Испанию, а там паромом доплыть до Марокко и добраться до пустыни. Мы можем ехать долго, ехать куда угодно. Но водитель пьян, он едет медленно и осторожно, вдоль ветхих каменных домов. Похоже, это именно то самое место. Эрик Сати спился и жил в нищете, его комната была так мала, что дверь упиралась в кровать и не открывалась. Сати никого не принимал, только несколько друзей, изредка навещавших его, видели комнату, в которой он провел последние двадцать семь лет своей жизни. А вот и тот самый дом. Я смотрю с переднего сиденья автомобиля, опустив стекло; не знаю почему, но вдруг у меня на глазах появляются слезы. Я отворачиваюсь. Возможно, потому, что я столкнулся с бедностью и одиночеством. Я выпил не так уж и много, но потерял душевное равновесие. Зачем я сюда приехал? Что я здесь потерял?