Николай Нароков - Могу!

— Пусть так! — резко тряхнул головой Табурин. — Пусть так! Но все же суть не в этом!

— В чем же?

— А в том, что убил не Виктор. В том, что он не мог убить. Понимаете? Не мог!

— Я знаю это ваше «не мог», хорошо понимаю его и отдаю ему должное. Оно достойно всяческого внимания, но, к сожалению, факты беспощадны. А поэтому мне думается так: конечно, наш Виктор не мог убить, но его чувства оказались сильнее его, он поддался им, попал им в плен и… и смог! Ваше «не мог», — это психология, милый Борис Михайлович, а психология очень изменчивая, и поэтому очень ненадежная почва.

Оба замолчали. Думали об одном, но каждый думал свое и по-своему. Время от времени взглядывали один на другого и, казалось, хотели что-то спросить или сказать, но не говорили ни слова: мешали собственные мысли.

— Скажите мне прямо вот что! — Наконец спросил Табурин. — Как вы расцениваете положение Виктора? Есть у него шансы?

— Поверьте, что я много думал об этом! — серьезно ответил Борс. — Эти шансы я искал и ищу во всем, где они могут быть. И вижу только такой шанс: так называемые смягчающие обстоятельства. Если ими можно будет убедить присяжных, то, вероятно, можно будет избежать трагедии.

— То есть электрического стула?

— Да! Другого шанса я покамест не вижу. Но смягчающих обстоятельств у меня тоже мало. Кроме того они все какие-то невесомые, их нельзя взять в руки.

— А не кажется ли вам, — осторожно и серьезно спросил Табурин, — что следует обдумать другой путь.

— Какой?

— Вы хотите искать снисхождения у присяжных: «Виновен, но заслуживает снисхождениия»… Да? А что, если строить защиту на другом?

— На чем же?

. — На недоказанности обвинения и на его неполноте? Или оно будет для присяжных доказано? Поколеблются ли они оттого, что невыяснен вызов в Канзас-Сити, а пуговица отрезана?

Борс ответил не сразу. Было видно, что он не хочет говорить наобум, а хочет отвечать за свои слова.

— Я думал об этом, очень думал! — сказал он.

— И что же?

— Некоторые сомнения у части присяжных, вероятно, будут, но очевидная цель убийства и очень прочные улики против Виктора повлияют на них сильнее, чем наши немного расплывчатые соображения. Этого следует ожидать и к этому надо быть готовым! — ничуть не резко, но уверенно закончил он.

— Значит, — угрюмо посмотрел в пол Табурин, — для того, чтобы спасти Виктора, надо во что бы то ни стало найти настоящего убийцу?

— Конечно! Факты надо опровергать фактами.

Табурин ушел от Борса со спутанными мыслями. С одной стороны, те ответы на вопросы, которые ему дал Борс, чрезвычайно поддержали его и укрепили его уверенность. Но с другой стороны, он видел, что даже Борс, который должен хвататься за все благожелательное Виктору, не разделяет его уверенности. И в сотый раз напряженно, со стиснутыми зубами он спрашивал себя: «Цель? Цель? Почему и для чего его убили? Борс прав: в моем толковании цели нет, а в толковании Поттера она есть!»

Миша лежал в кровати, но еще не спал. В последнее время он начал плохо и с трудом засыпать. Едва только он ложился и закрывал глаза, как тотчас же налетали неясные и неопределенные мысли, которые, казалось, не говорили ничего и в которых не было ничего связного, а были только обрывки. И мысли эти были настолько смутными, что их нельзя было назвать мыслями, а скорее — ощущениями. Но они неизвестно чем волновали и неизвестно чем пугали. Сердце начинало тоскливо сжиматься, дыхание становилось неровным, подушка казалась жесткой и каждая поза неудобной. Так продолжалось час или полтора, и только потом Миша засыпал. Спал крепко, без снов, но просыпался рано. И, проснувшись, чувствовал себя не отдохнувшим, а наоборот, уставшим. И чуть только он просыпался, то первой мыслью и первым чувством была тоскливая досада оттого, что он проснулся и надо начинать новый день.

Он всякое утро боялся этого нового дня. Казалось, что не было ничего, что могло бы вызвать этот страх, но страх был. Ожидание чего-то дурного или, может быть, даже злого, ожидание, похожее на предчувствие, овладевало Мишей. Ему казалось, будто что-то надвигается, что-то близится, что-то идет. В душе становилось смутно и беспокойно, сердце сжималось от опасения и тревожной настороженности. И бывало даже так, что Миша вдруг безотчетно оглядывался: нет ли чего-нибудь сзади, не крадется ли там кто-нибудь к нему?

И каждое утро, уже проснувшись, но еще лежа в кровати, он спрашивал себя, не понимая, о чем он спрашивает: «Может быть, оно сегодня будет?» День проходил, и не совершалось ничего, но вечером он опять плохо засыпал, а утром, сдвинув брови, опять спрашивал себя: «Сегодня? Может быть, оно будет сегодня?»