Ричард Форд - Канада

Партро, мимо которого мы проехали чуть позже, исчез совершенно. Даже остов элеватора и тот сгинул. Как будто некий мстительный механизм прокатил по городишке и запахал его в солоноватую землю. Я повернул машину в поля густой пшеницы, по которым волнами гулял ветер. Небо было высоким, ясным и синим, порывы горячего пыльного ветра проносились под ним, скакали кузнечики. Ястребы патрулировали его, лениво паря под огромным теплым куполом синевы, одинокие часовые их сидели на каждом из редких деревьев. Я не сказал об этом жене, но мы подъехали близко — в той мере, в какой не подвела меня память, — к месту, где были зарыты двое американцев. Странно, сколь малую часть присущего ему значения показывает нам любой участок земли, хотя, может, оно и к лучшему, поскольку, сообщай он побольше, это обратило бы его в нечто священное, непостижимое, а так — ни того ни другого. Взамен этого, все обращается в часть нашего сложного разума, с которым мы (если нам повезет) научаемся в конце концов жить в мире и согласии. Там, где остановилась наша машина, пшеница раскачивалась, и посвистывала, и меняла цвета, и ложилась под ветром на бескрайних полях. Я вышел наружу, вдохнул густые ароматы пыли и зерна, к которым примешивался, словно прошивая их тонкой нитью, какой-то невнятно тухловатый запашок. Американцы лежали в земле, как все равно лежали бы теперь, даже проживи они подольше. Я стоял — руки в карманах, туфли в пыли — и старался извлечь из всего этого смысл, откровение, в котором, вообще говоря, не нуждался. Но не сумел. И потому вернулся к машине, где ждала, изнывая от жары и с интересом наблюдая за мной, жена. Мы повернули на запад, к далеким, пока невидимым горам, и покинули эти края навсегда — еще раз.

В последнюю перед смертью сестры осень я съездил к ней в «Города-близнецы». Всего-навсего час полета от детройтского аэропорта, которым все мы пользуемся как нашей домашней принадлежностью. Я планировал празднование моего ухода на пенсию, мои ученики «шарили» по сети, надеясь выудить что-нибудь связанное со мной, способное вогнать меня в краску или растрогать, — давнюю подружку, армейского приятеля, полицейский ордер. Теперь ведь сохранить что-либо в тайне почти невозможно (хотя мне это удалось лучше, чем большинству людей). И нашли на каком-то сайте «пост» в разделе «разыскивается». В сообщении значилось: «Разыскивается Делл Парсонс. Учитель. Возможно, живущий в Канаде. Его сестра больна и была бы рада установить с ним связь. Чем быстрее, тем лучше. Бев Парсонс». К этому прилагался номер телефона.

Я испытал немалое потрясение, увидев имя моего отца на листке бумаги, который не без некоторой торжественности вручили мне ученики, понимавшие, что они играючи наткнулись на нечто такое, о чем мне следует знать.

Ни отца, ни матери я, после того как их отправили в тюрьму штата Северная Дакота, ни разу не видел. Наше свидание в тюрьме Грейт-Фолса было последним. Письма — одно-два от Милдред — до меня доходили. Из второго я узнал также потрясшую меня новость: мама покончила с собой в женской тюрьме Северной Дакоты. (Я в то время учился в средней школе Святого Павла и вспомнить мои тогдашние чувства теперь затрудняюсь.) Что же касается отца, то и после того, как закончился срок его отсидки, я ни одной весточки от него не получил, — возможно, впрочем, что и он до конца срока не дожил. Наверное, решил я, отец считает, что, где бы я ни был, мне и без него хорошо, а от возвращения к давно завершившейся жизни никакого прока не будет. Собственно, я и сам в конце концов пришел к такому заключению, что, впрочем, не означает, будто я забыл отца. Когда я в последний раз встречался с Бернер — в 1978-м, в Рино, штат Невада, — она сказала, что вроде бы видела его на другом конце этого штата, в казино при заправочной станции городишки Джекпот, — отец, сидя на табурете, скармливал четвертаки игорному автомату, а рядом с ним восседала «мексиканская девица», как выразилась Бернер. Он отрастил усы. Сестра признала, впрочем, что эта картина нередко соединяется в ее голове с другой — с мужчиной, которого она увидела в баре города Бэйкер, штат Орегон, правда, тот был один. «Но так или иначе, он все еще хорош собой, — сказала Бернер. — Заговаривать с ним я не стала». Бернер сильно пила, и услышать от нее такую историю труда не составляло.

Однако мысль о том, что мой отец — девяностолетний — может находиться рядом с сестрой, помогать ей в трудное для нее время и искать по всему свету меня, чтобы попросить о помощи, была равносильна, как это ни странно, чувству, что на мою жизнь покушаются, более того, ее пытаются полностью перечеркнуть. Они были все еще здесь, мои родители, и ждали меня — непостижимые, настойчивые, пристально вглядывающиеся, неустранимые. И я вдруг понял, как сильно мне хотелось избавиться от них, в какой большой степени зависело мое счастье от их отсутствия.