Владимир Карпов - Танец единения душ (Осуохай)

Душой Андрей и Елена были уже в пути — в пути их души были всегда, но это уже был иной путь, вместе.

Собирались они быстро, будто сбегали. Аганя чуть их не пропустила: проснулась с тревогой, выскочила из палатки — две спины в тихом последождевом зареве на берегу.

Елена и Андрей, как водится, «присели перед дорожкой».

— Удивительно. На Севере жизнь обретает иные внутренние формы, — приглушенно заговорила Елена Владимировна, — Такие понятия, как Вечность, Космос, Земля перестают быть понятиями, а становятся ощутимыми, осязаемыми. Человек явственно чувствует себя частью природы, и природа напитывает человека, делается его внутренним содержанием. Жизнь — как чудо. Как непреходящее удивление. Но возвращаешься в город, входишь в квартиру: коридор, кухня, угол дома в окне… И все это чудесное странным образом уходит. Улетучивается. И каждый раз я пытаюсь сохранить это чародейственное ощущение силы природы, которая равно живет и в тебе, но его нет, оно очень скоро источается. И лишь память удерживает то, что оно было.

— Я, наверное, думаю об этом же. Только чуть иначе, — глядел перед собой Андрей Николаевич. — Я вдруг подумал, что мой метод подходит только для меня.

— Почему?

— Я не вижу, кто бы еще мог так заниматься биографией каждого камня и определять дальность его переноса. Я хочу сказать, что у меня может не оказаться последователей.

— Зачем тебе сейчас думать о последователях?

— Ну, если уж мы призадумались о вечности, — отшутился Бобков.

Они помолчали. Но не так, как перед дорогой, а так, как если бы только пытались начать разговор.

— Я тебе должна признаться, — подняла она на него глаза. — Твой соавтор, Марк Ярушев, был моим мужем.

Некоторое время он смотрел себе в колени. Язва, видать, опять заныла, крючила его, а он старался не показывать виду. Агане хотелось подлететь и сказать, что она смогла бы заниматься этой «биографией»! Сидела бы над гляделкой день и ночь на пролет, если бы… это ему было нужно. Для него. А для себя? Или, как это говорят, для науки? Как он? Тут и думать смешно. Нелепо даже.

Два белых берестяных стаканчика он вырезал накануне и подарил Агане.

— Почему два? — спросила она.

Он улыбнулся:

— Два — всегда лучше одного.

Они уплывали на белом плоту, без паруса и крестовины, которую ставил он для сушки рыбы. Перебрав, перевязав плот на якутский лад, бревнами поперек, как ребристые меха гармошки.

Два чёрных ворона кружили в вышине. Кружили, плавно спускаясь к земле.

— Плохая примета, — тихим эхом послышался голос Даши.

У Агани оборвалось сердце, хотелось заткнуть ей рот — нельзя же, нельзя накликать порчи. Да еще людям в дорогу! И хотя знала Аганя, что все это суеверия и предрассудки, но брал страх. Помнила она, как замалчивают дурные сны якуты, как не говорят о звере во время охоты, как обходят иносказанием имя врага, как даже ребенку при рождении дают одно имя, а называют другим, чтобы сбить с пути порчу, запутать сглаз.

Когда это касалось её самой, приметы были нипочём, но когда других, когда его — так лучше никаким духам не перечить. Да и то верно, беда за Андреем всю жизнь по пятам ходила.

Четыре чёрных крыла так и кружили в сознании Алмазной, словно долгие клубы копотного дыма над сгоревшей тайгой.

Ветер задул им в дорогу, порывистый, бодрящий. Уносил душу её им вдогонку.

Она с детства привыкла по осени уплывать со своим «домом» и селиться в незнакомых землях с чужими людьми. И теперь душа её отлетела, Аганя была и здесь, и там, пока неведомо для себя, делаясь Алмазной.

Здесь лагерь снимался, готовился к уходу.

— Глыбка! Глыбка тут была! Куда подевалась глыбка? — вдруг закружился вокруг себя Бернштейн, — Аганя, ты не видела глыбку?

Там, куда он указывал, она действительно видела камень. Сейчас его не было. Но зачем он стал так нужен перед дорогой?

Кинулись искать. Нашли «глыбку» в канаве: кто-то, видно, сбросил туда, откуда добыли, чтоб не мешала под ногами.

Григорий собственноручно стал её разбивать — искры и колкое крошево разлетались по сторонам, попадали в лицо ему, но он сосредоточенно добирался до ее сердцевины.

А там — стремительно мчался плот.

Он летел, причмокивая о волны, словно зацеловывал, заласкивал страшный водный поток. И два человека, мужчина и женщина, в этом неистовом движении, в разворачивающейся поднебесной стихии успевали обняться, вжаться друг в друга и слиться в поцелуе. Скалы оковывали русло, сдавливали, наступали, причудливо нависая над людьми. И деревья, то словно измучено выползшие из камня, то наоборот, будто выстрелившие из него, казалось, как и люди на плоту, существовали на самой кромке, на пределе, на грани гибели и жизни. Река шумела, гудела.