Виктор Левашов - Третья половина жизни

Оркестр умолк, гроб опустили в могилу, старшеклассники взялись за лопаты и стали забрасывать могилу жирным кубанским черноземом.

Старый учитель давал своим ученикам последний урок труда.

Фильм про БАМ вышел. Он назывался «Лучшая дорога нашей жизни». Правда, не четыре серии, а только три. Его показали по первой программе Центрального телевидения, приурочив премьеру к открытию сквозного движения по БАМу. В «Комсомольской правде» и в «Известиях появились рецензии, очень благожелательные. Однажды поздно вечером мне позвонил режиссёр-постановщик фильма Саша Воропаев и взволнованно сообщил:

– Только что закончилась коллегия Гостелерадио. Нашу картину выдвинули на Государственную премию.

Я его остудил:

– Не спеши радоваться. Премии будут присуждать только через год, а к тому времени все забудут и про БАМ, и про наш фильм.

Так и вышло. Слава, показавшаяся на моём горизонте, сменила курс и проплыла мимо, как Азорские острова. Получив за картину гонорар, я купил «Жигули»-«шестерку», стал чаще возить Лизу и сыновей в театры и в консерваторию на симфонические концерты. В консерватории им больше всего нравился буфет, где продавали бутерброды с чёрной и красной икрой. Я иногда думал, что, услышав Баха, они будут всегда вспоминать этот буфет.

В «Молодой гвардии» вышел роман, который я соорудил из сценария бамовского фильма. На конкурсе Союза писателей и ВЦСПС на лучшее произведение о рабочем классе и колхозном крестьянстве он получил премию. К премии прилагалась медалька, очень похожая на знак лауреата Государственной премии. Я цеплял её, когда приходилась выручать приятелей из вытрезвителя. Иногда помогало.

Борьба за свободу шла успешно.

С годами Норильск не то чтобы забывался, но как бы затягивался дымкой, как порт по мере того, как от него уплывает корабль. Но совсем забыть его мне было не суждено.

Как-то случилось мне побывать в Болгарии по командировке Министерства культуры СССР. Собирал материал для пьесы о советско-болгарской дружбе. Так это называлось. А на самом деле катался по стране, купался в осеннем, уже довольно прохладном море в Варне и Золотых песках и в компании болгарских литераторов наполнял воздухом бутылки «Солнцев бряга». В России бутылки опустошают, а в Болгарии наполняют воздухом. Вообще-то в такие командировки посылают только своих, но свои почему-то не смогли, пришлось спешно затыкать дырку в плане мероприятий. Заткнули мной.

Болгарские братушки, представляя меня, говорили: русский драматург. И я чувствовал себя полковником в свите маршалов отечественной драматургии Гоголя, Островского, Чехова. Но иногда говорили: советский драматург. И будто сдирали погоны, разжаловали в рядовые и отправляли на кухню чистить картошку. Уж лучше бы называли норильским драматургом. Против этого я ничего не имел, так как с норильским театром оказалась связана немаленькая часть моей жизни.

В новую работу для норильского театра меня втравил главный режиссёр Толя Кошелев. После “Особого назначения” он решил, что у меня легкая рука, и настоял, чтобы я написал еще одну пьесу на местном материале. В тот год весь город бурно обсуждал события в лагере “Таежный”, куда учащихся местного индустриального техникума посылали на морковку. Несколько активных подростков начали наводить в лагере порядок. Руководствовались они самыми лучшими побуждениями, но порядок наводили как умели – кулаками. Кончилось это так, как всегда кончаются попытки таким образом навести порядок: озверением, до скотства, в общем-то хороших ребят. После суда над ними в “Заполярной правде” появилась статья “Повелитель мух” (роман Голдинга был тогда популярен), статью горячо обсуждали везде, даже на планерках в горнорудном управлении. Об этой истории Кошелев и хотел поставить спектакль.

Тема показалась мне интересной, я согласился. Первое действие (пьесу назвал “ЧМО” с подзаголовком “Послесловие к приговору”) написал быстро, чуть ли не за две недели. Отослал в Норильск. Там вдохновились, заказали декорации, даже начали репетировать. А у меня как заклинило. Заколодило. Ни с места. Первоначальная ясность обнаружила внутри себя пустоту, я совершенно не знал, чем ее заполнить. Сидел дурак дураком, ничего в голову не приходило. А время шло. Я понял, что драматурга из меня не вышло. Уже готов был позвонить в Норильск и сказать, что пьесы не будет. Но тут в гости ко мне приехал Андрей Кучаев, хороший сатирик и не очень удачливый драматург. Когда я рассказал ему о своем решении, он посмотрел на меня, как на больного: