Ричард Йейтс - Плач юных сердец

Дженнифер пригласила парня к себе в комнату «на чай», и там-то и начался весь ужас. Он был груб. Ему надо было сразу же с ней переспать, без предварительных нежностей, а когда она отказалась, он «стал сам на себя не похож — это был маньяк, а не человек». Он орал на нее. Обзывал ее так, что ей страшно даже вспомнить, и, когда он совсем разошелся, она съежилась от страха, но, к счастью, заметила у себя перед зеркалом тяжелые ножницы; она схватила их обеими руками и направила острыми концами ему в лицо. Когда он наконец ушел, хлопнув дверью, она забилась под одеяло и заплакала. Теперь она понимала, что этот парень ненормальный, психически неуравновешенный, ему нужно лечиться, — может, поэтому ему и пришлось переводиться на последнем курсе в другой колледж. Уже под утро она вспомнила отца, который часто повторял с мудростью и смирением в голосе: «Никогда нельзя забывать о тех, кому повезло меньше, чем нам». И уже в полусне она подумала, что настоящие отношения у нее еще когда-нибудь будут.

Одна из женщин осторожно похвалила сжатость и лаконизм прозы, и другая сказала, что ей понравилась сцена в ресторане, но тут же добавила, что не может объяснить почему.

Затем спросили мнения мистера Келли, но он только сложил руки на груди, прикрыв логотип на рубашке, и сказал, что на этот раз предпочел бы не высказываться.

Вся работа досталась в итоге мистеру Каплану — человеку, похожему на зубного врача или бухгалтера.

— Этот рассказ мне показался крайне незрелым, — сказал он. — Я бы никогда не подумал, что в тексте, написанном взрослым человеком, может вылезти столько глупости — у автора, я имею в виду, а не у героини. А при таком раскладе никакие технические ухищрения уже не помогут.

— Я с этим соглашусь, — сказал старик. — И вот что еще скажу: неплохо было бы услышать, как парень воспринял всю эту историю. Интересно было бы узнать, что он чувствовал, когда она полезла с ножницами к нему в лицо.

— Но она же была в ужасе, — сказала одна из женщин. — Он себя не контролировал. Она думала, что он хочет ее изнасиловать.

— Да какое, в жопу, изнасиловать! — сказал старик. — Прошу прощения, дамы, но в этом рассказе она его продинамила, вот и все. Да, и еще: понятия не имею, что такое имбирно-лимонадный день. И боюсь, никто этого не знает.

Люси боялась взглянуть на девушку, написавшую этот рассказ, но все же рискнула. Девушка больше не краснела — теперь ее лицо выражало спокойное презрение; ее хватило даже на то, чтобы изобразить улыбку сочувствия и понимания, адресованную собравшимся в этой комнате идиотам — если не всем идиотам вообще.

С девушкой было все в порядке, она переживет — и мистер Трейнор, похоже, прекрасно это понимал. Он даже не стал упрекать старика в излишней грубости, как будто начисто позабыв, как осуждал на первом занятии «беспардонную» критику; он просто ухмыльнулся и сказал, что одни тексты всегда вызывают больше полемических выпадов, чем другие. Потом он сообщил девушке, что ее рассказ действительно нуждается в переработке:

— Если бы вы придумали, как смягчить пафос собственной правоты или сделать его не столь явным, у вас получилось бы куда более убедительное… куда более убедительное изложение.

На следующей неделе слушали первый, более легковесный рассказ Люси «Мисс Годдард и мир искусства». Пока Трейнор читал его вслух, она сидела, сжавшись от страха, хотя должна была признать, что читал он довольно хорошо; проблема была в том, что множество мелких ошибок, которых она не замечала раньше, в его речи зазвучали теперь со всей ясностью. Когда чтение закончилось, она ощутила слабость; ей хотелось спрятаться; оставалось только надеяться, что сегодня мистер Келли молчать не станет.

И он не стал, он заговорил первым.

— Что ж, на этот раз мы наконец услышали нечто достойное, — сказал он, и ей вдруг пришло в голову, что «достойный» — на редкость приятное слово. — Эта дама понимает предложения — что само по себе бывает не часто, — и она знает, как их между собой связывать, а это встречается еще реже. Это сильная проза, проза изящная и, как я уже сказал, весьма достойная. Но если говорить о существе рассказа, то здесь я не уверен. Смотрите, что у нас есть? У нас есть эта богатая девочка, которая не любит свой пансион, потому что другие девочки над ней все время смеются, домой на каникулы ей ездить тоже не нравится, потому что сестер и братьев у нее нет, а родители заняты исключительно друг другом. Дальше мы видим, как она подружилась с этой необычно молодой для пансионов учительницей рисования, которая говорит ей, что у нее большие способности, и в какой-то момент мне даже показалось, что начинается лесбийская история, но я ошибся. Учительница помогает девочке утвердиться через искусство, и в конечном итоге та осознает, что все-таки может смотреть жизни в лицо. Наверное, проблема отчасти вот в чем: на самом деле это рассказ из серии «и тут он понял», как их раньше называли, и эта некогда успешная формула вышла из употребления, когда вся журнальная беллетристика загнулась с приходом телевидения. Хотя нет, — быстро поправился он. — Это все вторично, да и критика получилась очень поверхностной. Наверное, я вот что пытаюсь сказать… — и он сильно нахмурился, подбирая слова, — я пытаюсь сказать, что, боюсь, вынес из этого рассказа какое-то недоумение. Очень сильно написано, отлично написано, но в итоге я себе говорю: ну да, понял, только кому это интересно?