Ричард Йейтс - Плач юных сердец

— Вот как! — снова сказала она и потом добавила тихо: — Значит, я выставила себя на посмешище?

— Да нет же, Люси, перестань! Ничего такого я в виду не имел, — сказал он. — С начинающими актерами это сплошь и рядом бывает. Присутствие зрителей опьяняет, человек хочет быть звездой, понимаешь, а работать с другими актерами он еще как следует не научился. Просто не нужно забывать, милая, что театр — коллективное искусство. Слушай, давай зайдем к тебе и выпьем еще этого отличного виски. Это тебя подбодрит.

Они устроились в гостиной и провели за бутылкой полчаса, но стыд так никуда и не делся.

Люси не знала, справится ли она со своим голосом, но тем не менее заговорила.

— И я так понимаю, больше всех по поводу того, что я переигрываю, возражала Джули Пирс? — спросила она.

— Не, Джули — профессионал, — сказал он. — Профессионалы такие вещи понимают. И вообще, дорогая, никто ни по какому поводу не «возражал». Ты нам всем нравишься, мы все тобой гордимся. Ты появилась ниоткуда, выучила крайне трудную роль и сыграла ее. Люси, тебе никогда не приходило в голову, что люди, самые обычные люди лучше, чем ты о них думаешь? Ты, наверное, даже представить не можешь, насколько они хорошие.

Но Люси не слушала — она думала о людях не самых обычных: «Ну конечно она переигрывала, — должно быть, говорил сейчас Том Нельсон своей жене, пока они укладывались спать. — Как-то неловко все это выглядело. Хотя, наверное, хорошо, что она нашла наконец чем заняться. Хорошо, что она нашла себе этого… как его зовут? Парня, который все это организовал?»

А тем временем в другом доме, в совсем другой обстановке Пол Мэйтленд наверняка приглаживал усы и спрашивал со своей дьявольской улыбочкой: «Ну и как тебе Люси?»

И Пегги наверняка отвечала: «Фу!», «Деревня!», «Институт благородных девиц!» — или как там еще принято выражать крайнее презрение в богемных кругах, где ее научили носить широкие юбки и дружить с цыганами.

— Давай я тебя немного сориентирую по поводу завтрашнего спектакля, — предложил Джек.

— Пожалуйста, не надо. На сегодня с меня хватит.

— Да ладно, Люси! Я, возможно, преувеличил масштабы трагедии. Если бы я знал, что это на тебя так подействует, я вообще ничего не стал бы говорить. Хотя послушай. Можно, я скажу тебе еще одну вещь? — Он подошел к ней, взял ее за подбородок и немного приподнял его, заставив ее смотреть прямо себе в лицо — удивительно красивое лицо. — Это все ничего не значит, — сказал он и подмигнул. — Ты поняла? Вообще ничего не значит. Это всего лишь дурацкий летний театрик, о котором в целом свете никто не слышал. Ясно? — Он отпустил ее и сказал: — Ну что, есть желание… идти со мной в общежитие?

И по мелькнувшей в его голосе нерешительности она сразу же догадалась, что он не расстроится, если она откажется.

— Нет, Джек. Не сегодня.

— Ну тогда пока, — сказал он. — Спокойной ночи.

Когда она вышла на сцену на следующий день, все ее тщание было направлено на то, чтобы избежать даже намека на желание казаться звездой. Все усилия она приложила к тому, чтобы не обделить вниманием исполнителей даже самых мелких ролей, и, когда она оставалась на сцене вдвоем с Джули Пирс, она едва справлялась с желанием испариться, чтобы предоставить Джули свободу выжать из этой сцены все, что той хотелось бы выжать. «Все это, — твердила она себе, — скоро кончится».

Но когда она вышла за кулисы в конце третьей картины, ее остановил Джек Хэллоран, и его умоляющий взгляд никак не вязался с рубашкой для боулинга, в которую только что облачился Стэнли Ковальский.

— Послушай, дорогая, — сказал он. — Только не злись на меня. Просто послушай. Теперь ты делаешь все наоборот. Тебя там вообще не заметно, ты все время где-то вдалеке. В первых картинах это пока что сходит нам с рук, но тебе пора с этим завязывать, Люси, если ты не хочешь провалить весь спектакль. Ты меня поняла?

И она прекрасно его поняла. Он режиссер: до этого он ни разу не ошибался, и сегодня она целый день жалела, что не пошла прошлой ночью к нему в общежитие.

Нужно было просто соблюдать равновесие — играть, но не переигрывать, — и Люси была почти уверена, что в оставшейся части второго представления она этого равновесия достигла.

Но потом ей пришлось думать, как играть третье, четвертое и пятое представления, и порой занавес в последнем акте опускался раньше, чем она успевала решить, удалось ли ей и в этот раз добиться нужного равновесия. Какие-то представления были лучше, какие-то — хуже, это она знала, но к концу недели она уже не могла в них разобраться; она забыла, какие были какими.