Ричард Йейтс - Плач юных сердец

— Подожди, дорогая, — сказал он. — Дай я тебе объясню. Мы знаем, что публика должна с самого начала подозревать, что Бланш может оказаться сумасшедшей, — иначе никто не поверил бы финальной сцене. Но я боюсь, ты слишком быстро сводишь ее с ума. Если ты уже здесь будешь выходить с таким истеричным лицом и с этой истеричной интонацией, пьеса лишится всей своей напряженности. Ты как бы сдаешь всю постановку, понимаешь?

— Джек, конечно, я все понимаю, — сказала она. — Я просто никакой истерики не заметила, вот и все.

— Ну, может, я не очень понятно выразился, но идея такая. И вот что еще. Мы знаем, что Бланш ненавидит Стэнли; он ей отвратителен во всех своих проявлениях — с этим у тебя проблем нет. Но в глубине души — невольно, бессознательно — он ее привлекает. Явно это не выражается, но это должно там присутствовать, если мы хотим раскрутить это позже. Понимаю, что ты все это знаешь, детка, — просто у тебя пока не получается это показать. Смотри, следующие несколько реплик в этом отношении очень важные — когда она просит его застегнуть пуговицы на спине. Здесь нужен не просто издевательский флирт, как ты только что прочитала, — здесь должен присутствовать как минимум оттенок, пусть едва уловимый, реального флирта, реального заигрывания.

И Люси оставалось только сказать ему, что она сейчас расплачется. Они тренировались уже в третий или четвертый раз, и ей казалось, что уверенность у нее не только не прибавляется, а становится с каждым днем все меньше и меньше. Один запах сцены уже внушал ей ужас.

— Как по-вашему, — спрашивала она несколькими строчками ниже, в той же сцене, — могла я слыть… неотразимой?

— Выглядите-то вы — блеск.

— Именно на комплимент я и напрашивалась, Стэнли.

— Ерунда!

— Что — ерунда?

— Комплименты женщинам насчет их внешности. — (Джек чувствовал все нюансы этой роли; он уже играл когда-то Стэнли Ковальского в летнем театре.) — Не встречал еще такой, что сама бы не знала, красива или нет, и нуждалась бы в подсказке; а есть и такие, что вообще полагаются только на собственное мнение, что ты им ни говори. Было время, гулял я с одной такой красоткой. И вот она мне все: «Ах, я так романтична, ах, во мне столько обаяния». А я ей: «Ну а дальше?»

— А она что?

— Ничего. Заткнулась как миленькая.

— На том и конец роману?

— Разговору конец, только и всего.

— Джек, мне кажется, у меня ничего не выйдет, — сказала она, когда они в последний вечер поднимались по подъездной дороге в ярких оранжевых лучах заката. — Я наверняка не смогу…

— Слушай, я же тебе обещал, так ведь? — И он обнял ее за талию, что неизменно доставляло ей чувство уверенности и собственной важности. — Я же обещал, что, если роль у тебя не будет получаться, я тебе об этом скажу. Не волнуйся, все будет нормально. Сейчас, пожалуй, кое-какие шероховатости остаются, но ты потерпи. Завтра на сцене будет Джули и все остальные, и ты увидишь, что по-настоящему репетировать — совсем другое дело. Пьеса сама тебя несет, каждый играет лучше, чем мог себе представить, а к премьере мы вообще все вылижем.

— Значит, Стеллу будет играть Джули?

— Ну, я попытался сначала ее отговорить — ты же знаешь, как она устала, — но она настояла, сказала, что работать ей лучше, чем отдыхать. Я сделал вид, что мне все это не слишком нравится, потому что я действительно обеспокоен ее состоянием, но в конце концов пришлось согласиться. Разумеется, я рад, что она будет участвовать. Такая актриса, как Джули, вытянет весь спектакль голыми руками.

В тот же вечер снова проявился Майкл — он позвонил как раз перед обедом. Трубку взяла Лаура: «Привет, папа!» — но после нескольких минут беззаботной болтовни протянула трубку Люси, прикрыв рукой микрофон:

— Мам, он хочет с тобой поговорить. Вроде ему гораздо лучше.

— Что ж, отлично, — сказала Люси. — А теперь лучше тебе пойти наверх, дорогая, — вдруг нам с папой потребуется обсудить что-нибудь наедине.

— Что?

— Ну, не знаю. Как тебе сказать? Разные взрослые вещи. Беги наверх, хорошо? — И только после этого она взяла трубку и сказала: — Привет, Майкл. Очень рада, что тебя выпустили из этого жуткого места.

— Хорошо, — сказал он. — Спасибо. Только я не уверен, что ты представляешь себе, на что похоже это место.

— Мне кажется, представляю. Думаю, в Нью-Йорке нет человека, который не слышал бы, что такое Бельвю.

— Может, конечно, и нет, только Бельвю раз в двадцать девять хуже того, что можно представить по слухам. Впрочем, это уже не важно; меня выпустили. Весь истерт мылом для борьбы со вшами, весь дезинсектирован, и теперь я, как они выражаются, амбулаторный больной — это нечто вроде условно-досрочного освобождения. Должен теперь ходить туда раз в неделю, чтобы «лечиться» у какого-то надутого засранца-гватемальца в фиолетовом костюме. И еще они мне дали таблетки. Ты в жизни столько таблеток не видела, сколько они мне дали. Чудесные таблетки, с ними голова работает, даже если мозг уже умер.