Жан д'Ормессон - Бал на похоронах

— О, — сказал ему тогда Ромен, — я далек от какой бы то ни было религии. Если бы мне вдруг вздумалось присоединиться, то я, вероятно, счел бы себя «ашкенази», как моя мать.

— Но тогда, — ответил ему раввин с бледной улыбкой, — вы дважды чужой в этом Божьем доме.

…Наше с Мариной «великое молчание» взорвалось в то знаменательное майское утро в комнате номер семнадцать отеля «Карузо-Бельведер» в Равелло.

Долгое время я любил отели. Приезжаешь, уезжаешь, ничто тебя не стесняет: ни книги, ни привычки, ни мертвящая рутина. Никто не знает, где ты: ни любопытная тетушка, ни налоговый инспектор, ни главный редактор, ни школьный товарищ, который обязательно хочет отпраздновать с тобой тридцатилетие своей семейной жизни, — все они, к счастью, потеряли твой след. Не надо заботиться об отоплении и питании. Останавливаясь в скромных, но добротных заведениях, можешь держаться каким-нибудь герцогом, если оплачиваешь все услуги разом.

Посетив в Италии, особенно в стороне Сиенны, Монтепульчиано, Тоди, Орвието, добрый десяток прекрасных отелей, мы с Мариной задумали составить что-то вроде справочника в форме путевых заметок, где был бы дан обзор музеев, церквей, магазинов одежды и обуви, исторических событий и литературных воспоминаний, виноградников и кипарисов, тратторий, отелей, семейных пансионов и комнат, сдаваемых внаем. Мы таким образом уже «сняли пенку» с Тосканы и Умбрии, где изъездили все дороги и чувствовали себя как дома. Мы отметили даже несколько «белых пятен» — грунтовых дорог, которые еще там оставались.

После Тосканы мы исследовали Марчи, Абруццо, Пуйи, эти незабываемые Пуйи. Все-таки жизнь сильнее смерти: даже возле могилы Ромена я вспоминал Пуйи как обещание счастья на всю жизнь…

Потом мы отправились в Неаполь. На побережье между Позитано и Амальфи было слишком много народа, и мы направились вглубь, через долину Дракона, к Равелло.

Легендарный Равелло спокоен и величествен. И он оставил свой благородный след в искусстве. Роман Стирона «Жертва пламени» открывается описанием Самбуко. Его Самбуко — это Равелло. Вагнер писал свою оперу «Парсифаль» в садах виллы Руфоло, и с тех пор они навсегда стали садом карлика Клингзора. На вилле Чимброне, великолепной сопернице виллы Руфоло, Грета Гарбо и Стоковский пережили за три дня историю своей вечной любви. Мы выбрали в Равелло отель «Карузо-Бельведер» возможно из-за его комичного двойного названия, в котором почему-то объединились представитель культуры и частица природы…

…Марго возвращалась ко мне, опираясь на Казотта, который наконец нашел свои очки; супруги Цвингли махали мне на прощание за стеклами дипломатического автомобиля; Бешир пожимал руку раввину из Нью-Йорка… вот мелькнули заснеженные украинские степи; затем возник в Касабланке генерал Де Голль, сопровождаемый супругой адвоката Счастливчика Лючиано… комнатный слуга Гитлера по имени Гейнц Линге… рука Марины в моей на пляже Патмоса… успех Ле Кименека, как производное его печалей, и наоборот… Тамара в Туле и английская Молли под бомбами… безжизненное тело Ахмеда перед Дар-аль-Мизаном с животом, набитым камнями… месса итальянцев у Симеона-Столпника… «белая лошадь» Мишеля Полякова в салоне у Карбоне… надежды и горести любви… розы… все закружилось вдруг вихрем вокруг меня…

Целый мир возникал из одной-единственной реплики Бешира, фразы, сказанной когда-то Роменом, взгляда Марины, образа оливы из Равелло… Не было ничего в пространстве и времени и во всех его глубинах, что не отсылало бы, в свою очередь, к чему-то еще… Ничто не существует само по себе. Ничто не является конечным. Все течет, все перемешивается. Инь и ян, заполненность и пустота, грязь и звезды…

…Я вернул себя в тот день в Равелло: вокзал, поезд стоит сорок секунд, буфет, корреспонденция, отель «Карузо-Бельведер»…

Я открыл ставни. Солнце хлынуло в комнату номер семнадцать; она была совсем простой, но осталась в памяти навсегда. Всего несколькими днями ранее, в Париже, терявшая силы зима еще топала в теплых калошах по улицам, а здесь, в долине Дракона, зацветали лимонные деревья. Оливы благодарно вздымали руки к небу, они освободились от зимы. Вдали, за виноградниками и кипарисами, виднелось море.

Я смотрел на мир: он был прекрасен. Я повернулся, чтобы позвать Марину. Она еще спала. Ее голова, в облаке светло-каштановых, почти светлых волос, покоилась на согнутой руке. Простыня наполовину укрывала и в то же время обнажала ее. Линии ее тела были так чисты, что казались воплощением земного совершенства. Эта очаровательная картина удержала меня, и я молча вновь обернулся к окну.