Жан д'Ормессон - Бал на похоронах

Слышалось пение птиц. Детский голос. И больше ничего. Небесная синева поглотила все вокруг. Неподвижная, тихая долина сверкала под солнцем. Перспектива звала вдаль к морю сирен, по которому плыл Одиссей… От всего этого зрелища перехватывало дыхание…

Я вернулся в постель, где спала Марина. Она проснулась. Я обнял ее. Почувствовал на губах ее дыхание. Ее дыхание, ее руки, ее стройные длинные ноги… Все остальное исчезло, весь мир стал ею… Ее ртом, животом, ее нежными круглыми грудями… Самое глубокое у человека — это его кожа. И мы задержались на этом самом глубоком… Мы обменивались нашими дарами. Она возвращала мне то, что я дарил ей. На самом-самом краю страдания, всего за мгновение, счастье опередило его и накрыло меня с головой…

Мы долго лежали вытянувшись рядом. И ничего не говорили. Наши руки касались. Ее голова лежала на моей груди, и я слушал ее дыхание. В такую минуту нельзя лукавить, произносить пустые красивые слова. Я сказал только:

— Мне так хорошо.

Она сказала:

— Мне тоже.

Я поднялся. Подошел к окну и позвал ее:

— Вставай. Посмотри, какое солнце.

Она подошла. Я прижал ее к себе. Мы вместе любовались виноградниками, оливами, кипарисами. Ну-ка, а что это там вдали? О-о, да там море…

Мы вернулись в комнату. Я бросил ее на кровать. Мы со смехом поцеловались. Она хотела встать. Я не пускал. Она подчинилась. Положив руки ей на плечи, я сказал:

— Ты красивая.

Она погладила меня по щеке. Мне показалось, как-то поспешно. Я сказал:

— Не покидай меня.

Она засмеялась. Тогда я взял ее за запястья, за ее тонкие, нежные запястья, и сказал:

— Я люблю тебя.

Она долго смотрела на меня, без улыбки, как будто видела сквозь меня что-то совсем другое…

— Я люблю Ромена, — сказала она мне…

…Вот и все. Ромена похоронили. Все разошлись и разъехались. В Соединенные Штаты, в Англию, в Россию, в Прованс и Нормандию, в 18-й округ Парижа или в Нейи. Осталась только «когорта верных» Ромена, всегда одни и те же. Могильщики делали свое дело: бросали лопатами землю на гроб Ромена. Вот на гроб упали первые камни, звук их показался зловещим. Но затем слышался лишь струящийся шорох земли, он словно укрывал собой прошлое. Бешир и я, Казотт и Далла Порта старались увести от могилы, заполняемой землей, Марго ван Гулип и Марину…

…Эти ее слова были для меня… но я продержался три недели. За это время я не сказал Марине ни слова о Ромене. Время от времени я встречался с ним. Мы никогда не говорили о том, что встало между нами. Наша с Мариной жизнь продолжалась. Это при том, что после того… она стала невозможной. Слова материализуют чувства. То, что не сказано, не существует в полной мере. Но стоит назвать страсть словом, и она словно с цепи срывается. То, чего я не хотел видеть, но о чем знали все, поскольку об этом уже не раз упоминалось при случае, было простым и ужасным. Ромен, который был любовником Марго и которого Марго любила, не любил Марину. Но Марина любила его, а я любил Марину. Это была трагедия в духе Расина, только перенесенная в 20-й век, во времена холодной войны…

Нам всем было плохо. Мать и дочь желали одного и того же человека. Марина спала со мной, потому что не могла делать этого с Роменом. Шоры упали с моих глаз. Мир, который кажется таким сложным и непонятным, становится таким простым и понятным, когда узнаешь о его скрытых движущих силах! Раньше мне была непонятной сдержанность Марины в отношениях со мной, тогда как она явно во мне нуждалась. А теперь вот она, правда: она бросилась ко мне, чтобы я защитил ее от Ромена, но в конце концов убедила себя, что это я разделил их с Роменом! Она любила меня вместо Ромена, и упрекала меня за то, что я сжимал ее в своих объятиях, тогда как она хотела, чтобы это был Ромен…

Это были страшные дни. Через три недели, доведенный до крайности этой мукой, я решил разделить ее с Мариной. Мы отдыхали, сидя на стульях в Люксембургском саду. Иногда мяч, с которым играли дети, подкатывался к нашим ногам, мы толчком отсылали его обратно, принужденно смеясь, и наш разговор медленно и постепенно подошел к тому, о чем я должен был и хотел молчать: что Ромен не только был любовником ее матери, но что он прямо уполномочил меня «заняться» ею, чтобы отвлечь ее от него, Ромена. Когда я говорил об этом, два чувства постепенно овладевали нами, погребали нас в своих складках, вырастали до размеров Люксембургского сада, целого города, целой страны, целой Вселенной, несуществующие и неуничтожимые, запечатленные неизвестно где и сметающие все на своем пути, — это были мой стыд и ее отчаяние…