Яков Шехтер - Любовь и СМЕРШ (сборник)

— Упадет, дядя, упадет, — сказал Моти. — Стоять по стойке «смирно» — нееврейский обычай. Негоже нам уподобляться другим народам. Может лучше вам, в знак солидарности, поститься десятого тевета? И Богу хорошо, и здоровью на пользу!

Моти выразительно посмотрел на круглое брюшко дяди.

— Фу-ты ну-ты, — фыркнул Шая, — негоже! Слово-то какое выискал. Был нееврейский обычай, а теперь стал еврейский. Какая разница, кто его придумал? И что в нем плохого, в таком обычае?

Племянник присел на ящик «кока-колы» и снял шляпу. Ему было жарко и явно не хотелось спорить. Он грустно смотрел на своего необразованного дядю-лавочника и молчал.

— Дядя Шая, — наконец произнес он. — В Торе черным по белому написано предупреждение: если мы станем уподобляться другим народам и перенимать их обычаи, Господь будет нас уничтожать. Катастрофа пришла из Германии, страны, в которой жили самые ассимилированные евреи — немцы Моисеева Закона. Всех причин трагедии мы не знаем, но эта — одна из главных. С нашей точки зрения. Вам не кажется, что чтить память погибших в той форме, которая послужила причиной их гибели, — просто абсурд?

Шае стало очень обидно. Мало того, что мальчишка учил его жить, его, взрослого человека, хозяина магазина, но он к тому же превращал в ничто высокие чувства, горячий трепет национальной причастности, так недавно и сладко пережитый Шаей.

— Что вы за люди, — в сердцах сказал он племяннику, — все у вас не как у людей!

Моти встал и, подойдя к полке, вытащил из-за банки с огурцами Пятикнижие.

— Слушай, дядя, — сказал он, быстро листая книгу, — как про нас с тобой написано.

Он надел шляпу и, чуть раскачиваясь, произнес сначала на иврите, а потом по-русски:

— «Вот народ, живущий обособленно и между другими народами не числящийся». Понимаешь? Не числящийся! Потому мы и зовемся евреи — «перешедшие»: мы — по одну сторону, а весь мир — по другую.

Шая посмотрел сквозь распахнутую дверь магазина. Там, через дорогу, жизнь текла без изменений. Построенный по своим законам, по-своему веселящийся и грустящий Бней-Брак отделяли от Шаи неширокая полоса асфальта и глухая стена неприязни. Эти длиннобородые мужчины, словно сошедшие со старых фотографий дедушки Хаима, и женщины в платочках, похожие на бабушку Гитл, стояли по другую сторону понимания мира, а он, Шая, как ни силился, не мог перенести ногу через этот невидимый барьер.

«Если они евреи, — думал Шая, — то кто тогда я? Но ведь я еврей, тогда почему они мне чужие?»

Он посмотрел на племянника. Тот листал книгу, пытаясь отыскать еще какую-нибудь убедительную цитату, и его лицо, так похожее на Шаино, но уже начинающее приобретать бней-браковские черты, было спокойным и уверенным.

«Счастье, равно как и неудача, подчиняется своим законам. Или оно есть, или его нет. Можно сколько угодно свистеть и царапать мачту, зазывая попутный ветер; можно показывать кукиш костру (куда дуля, туда дым) и закуривать новую сигарету, поджидая автобус. Цена этим народным приметам одна — грош.»

Такие, совсем не праздничные мысли крутились в Шаиной голове, пока такси везло его из больницы домой. Мимо пробегали знакомые улицы, их названия, ставшие привычными и уже почти родными, радовали Шаин взор, подёрнутый слезой жалости к несчастному себе.

«РАМБАМ, рабби Акива, Жаботинский, — думал Шая, — всё-таки это лучше, чем Ленин, Куйбышев и Маяковский. Но какой идиот придумал в честь праздника бить друг друга молотками по голове?!»

И в самом деле, кто автор замечательного обряда, широко отправляемого в День Независимости Израиля? Какие ангелы двигали рукой безымянного еврейского гения, встроившего пищалку в наконечник пластикового молоточка? Загадочны дела твои, о избранный народ, таинственны и глубоки твои символы!

Когда-то, много лет назад, занимаясь коммерцией в родном городе Одессе, Шая случайно пересёк дорогу одной мафиозной структуре. Церемониться с ним не стали. Трое, среднего роста, плечистые и крепкие, войдя в его гараж, с порога предложили:

— Выбирай, чувачок, одну из двух дырок: либо в твоей дурной башке, либо в брюхе твоей бабы.

Спорить и сопротивляться было бесполезно. На момент предложения жена дохаживала девятый месяц, и Шая решительно, но без всякой радости, выбрал первый из предложенных вариантов.

— Да ты не бойся, — успокоил бандюга, поигрывая кастетом, — как на первый раз, буду бить аккуратно, но с силой. Га-га-га!

Он заржал во всю мочь, широко раскрывая рот, щедро усеянный золотыми зубами. Так ржут жеребцы во время случки или гуси-лебеди, унося Иванушку за тридевять земель.