Яков Шехтер: Любовь и СМЕРШ (сборник)

— Будущий мир… протянул Шая, — когда это ещё будет? А тормоза нужно чинить сегодня.

— Не знает человек своего часа, — ответил раввин, — только Б-гу известно, сколько осталось каждому из нас.

— А вы меня не пугайте, — возмутился Шая, — я советской властью уже пуганый. Перед ней не склонился и перед вами не склонюсь.

— Это вы сейчас такой храбрый, — сказал раввин, — пока всё у вас хорошо. А ведь, как придёт час, в дугу согнётесь, самые красивые слова говорить станете, да поздно будет.

Машина остановилась.

«Вот и всё, — подумал Шая, — надо бы сказать то, что говорят евреи перед смертью — кажется, „Шма, Исраэль“. Но кто ж его помнит наизусть, этот „Шма“?»

Шая стал лихорадочно рыться в памяти, разыскивая высокие слова или строки, но почему-то, кроме лермонтовского «На смерть поэта», вызубренного когда-то в школе, ничего не приходило в голову. Пока он пытался сообразить, подходит ли к его ситуации «приют певца угрюм и тесен», машина тронулась с места и покатила дальше.

«Только спаси меня, — снова обратился он к Б-гу, — только вызволи из этой беды, и вот тогда Ты увидишь…»

Мотор взревел, и машина резко рванулась вперёд. Шая услышал крики, потом выстрелы, потом автомобиль занесло влево, завернуло и опрокинуло. Он вылетел из раскрывшегося багажника и, описав дугу в воздухе, рухнул на обочину, пребольно ударившись коленями и локтями. Онемевшее тело уже не слушалось Шаю, и он так и застыл в нелепой коленопреклонённой позе.

К машине бежали, стреляя на ходу, солдаты, и Шая понял, что спасён. Надолго ли, почему, для чего? Он ещё успел подумать, как расскажет эту историю завтра на пляже и как удивится Райка, когда всё вокруг закружилось и померкло, стало сначала очень большим, потом очень маленьким, потом снова очень большим, вновь закружилось и, сжимаясь в гигантскую точку, заслонило собою исчезающий мир.

мамзер — байстрюк, незаконнорожденный (иврит)

Да, вот так (идиш)

Слово «полынь» пробуждает в сознании современного горожанина целую цепочку ассоциаций, первая из которых — степь, кочевье. Кочевники пили кумыс, напиток белого цвета. Белое — символ чистоты, покоя и порядка. Краеугольное начало всех остальных цветов, он символизирует основу, то есть — дом. Зеленое мельтешение степи во время бесконечных переходов уравновешивалось белым кумысом на стоянках. Сегодняшний интеллектуал, заключенный между черной плоскостью асфальта и серыми вертикалями стен, компенсирует абсентом тоску по простору.

Венды — общее именование славян

Сегодня, после снятия почти столетнего запрета на абсент, пьющий этот напиток воспроизводит на казуальном уровне миф о Фениксе. Навязчивая идея личного бессмертия овеществляется актом соединения человеческой плоти с воспрянувшей из забвения жидкостью.

Горечь уничтожения Иерусалимского королевства и века неудачных войн с мусульманами, сражавшимися под зеленым знаменем ислама, создали в массовом сознании европейцев устойчивую неприязнь к этому цвету. Не случайно он используется в геральдике реже других. Вполне вероятно, что запрещению абсента поспособствовала его густая, подспудно раздражающая зелень.

Создатели светофора, искавшие открытые, хорошо различимые в любую погоду цвета, абстрагировались от перцептивной инерции. Последующие поколения автоводителей полярно изменили массовое сознание, переменив, в конце концов, и отношение к абсенту.

Гурманы различают два вида вкусной пищи: сладкую и мягкую, горькую и острую. Любовь к первому традиционно приписывается женщинам, ко второму — мужчинам. Абсент одинаково хорош для тех и для других: дополняя первых, и подкрепляя, по принципу тождества, вторых.

Воспрянувший после столетнего запрета, абсент сохранил нарицательные свойства тотема, утратив качества, приведшие к его демонизации. Он существует, но не таким, как его представляет массовое сознание, следовательно, он есть, но его нет. Внешнее подобие вызвано подобием по существу; на глубине явления абсент тождественен литературе.

Дословно «все обеты» — древняя молитва освобождения от зароков и заклятий, с которой начинается Судный день.