Яков Шехтер - Любовь и СМЕРШ (сборник)

Слово своё бандюга сдержал: Шаина голова оказалась пробитой всего в одном месте. Кость так и не заросла, и только небольшой слой кожи и волос отделял мозг от окружающей среды. Шая прожил с этим много лет, привык и даже перестал замечать.

В День Независимости, собираясь с женой на прогулку по сияющим праздничной иллюминацией улицам Рамат-Гана, он и не думал о надвигающейся опасности. Последнее, что Шая услышал в тот вечер, был восторженный крик какого-то идиота: «Хаг самеах!» с которым тот заехал молотком прямо по дырке в голове. Гирлянды фонариков вдруг сорвались с деревьев и, свиваясь в кольцо, закружились вокруг израильского флага, в центре которого вместо «магендавида» зияла чёрная дыра, куда и провалился Шая.

— В принципе ничего страшного не произошло, — сказал зав. отделением, закончив осмотр. — Отдохнёте пару деньков, и дело с концом. А в качестве мер предосторожности советую носить шляпу. Вы ведь человек религиозный, вот и ходите в такой чёрной, с твёрдыми полями — от греха подальше.

Отдыхать, конечно, Шая не смог. Вернувшись из больницы, полежал вечерок, а утром отправился в магазин. Но законы неудачи, как уже говорилось, сами по себе, а тщета человеческих усилий — сама по себе. Именно в это утро Шае вновь стало обидно и горько за свою принадлежность к избранному народу.

Очередной харидействующий представитель еврейской нации пришёл в лавку за курочкой. Птицу Шая завозил самую что ни на есть кашерную, в иерархии организаций, ставящих на товары свои клейма и печати, он уже разбирался весьма основательно. И хоть куры были суперпроверены, над шкафом-холодильником Шая для пущей убедительности повесил портрет известного раввина.

Утренний харидей оказался въедливым и настырным. Перещупав всех куриц и осмотрев все печати он всё-таки осмелился спросить Шаю:

— Скажите, и откуда вы завозите свой товар?

Нервы, нервы — вот куда заехал праздничный молоточек идиота. Шая сорвался:

— Портрет видал? Вот от него и завожу. А умные вопросы прибереги для ешивы, нечего тут таскаться без толку и зря морочить людям голову!

— Видите ли, — ответил харидей, указывая на портрет раввина, — если бы он стоял тут, а вы висели там, я бы вообще ни о чём не спрашивал.

Шая, понятно, не сдержался и харидей бежал, унося на плечах груз трёхэтажного русского мата. Работать после такого не было ни сил, ни желания и, закрыв магазин, Шая вернулся домой.

— Где правда, — жаловался он племяннику Моти. — Где справедливость? За что валятся несчастья на мою бедную голову?

Племянник вежливо молчал.

— Разве я мало делаю для Б-га? — продолжал Шая. — Цдаку, пусть не десять процентов, но даю; молитвы, пусть не все, но читаю; кашер всякий шмашер — ем. Другие и того не делают, а живут счастливо и без всяких страданий!

— Много вам известно про чужую счастливую жизнь, — наконец отозвался племянник. — Про вас тоже, небось, думают: везунчик — имеет свой магазин! Работает не пыльно, захотел — открыл, захотел — домой пошел. Припомните свою жизнь в Одессе и кончайте плакаться!

— Жизнь в Одессе… — мечтательно произнёс Шая. — Кто-нибудь имел там представление о кашруте и его тридцати печатях, кто-нибудь спрашивал у бабы на Привозе, откуда она завозит товар? Покупали себе курицу и ели её как что есть — от головы до хвоста!

— У курицы нет хвоста, — заметил племянник. — Кроме того, голову вам проломили всё-таки в Одессе, а не в Бней-Браке. Что же касается заслуг перед Всевышним, мне они кажутся сильно преувеличенными.

— Много тебе известно про чужие заслуги?! — взъярился Шая. — Да по сравнению с Одессой я сейчас просто религиозный фанатик, мракобес какой-то, прости Господи!

— Не знаю, как по сравнению со всей Одессой, — улыбнулся племянник, — но для Бней-Брака вы ещё весьма далеки от какого-либо уровня.

— Ты просто щенок, мальчишка, не знаешь ни жизни, ни Торы, — в сердцах бросил Шая. — Вот встреться я с большим раввином, он бы меня понял!

— А хотите, я сведу вас с большим раввином? — предложил племянник.

— А и сведи, — согласился Шая.

Через две недели встреча состоялась. Раввин — а вернее, хасидский ребе — жил в Иерусалиме, в религиозном квартале Меа Шеарим, и Шая долго крутился по узким, кособоким улицам в поисках места для парковки машины. Дом ребе представлял из себя огромное пятиэтажное здание, по пустым залам которого гулял холодный иерусалимский ветер. Вдоль стен стояли шкафы, плотно забитые старыми книгами, в толстых переплётах из кожи, почерневшей от времени и сырости. Два молодых хасида в вестибюле о чём-то тихо переговаривались между собой на идиш, но даже их негромкие голоса казались почти криком в абсолютной тишине, наполнявшей здание.