Хосе Гарсия Вилья - Во имя жизни

— Я устала от моей красоты, ибо она породила мою гордость, и плоть моя ранит меня более, чем власяница. И теперь я думаю, что нет страшней проклятия, чем быть обреченной навсегда оставаться юной и прекрасной. Кто освободит меня от оков мирской суеты?

Заколебавшись на миг, архиепископ снова заговорил о доме для тех, кто удалился от мира.

И она, повторяя, как эхо, свои слова, ответила ему, смеясь:

— Херонима в монастыре?

— Так что же будет с тобой?— спросил прелат.

— Позволь мне жить, как когда-то, на другом берегу от тебя. В деревне поблизости от города на восточном берегу есть пещера, куда я могу удалиться. Дай мне позволение обитать там, как раскаявшейся грешнице, как отшельнице, дабы я могла искупить свои грехи и найти свой путь к небесам.

— Дозволяю,— сказал архиепископ,— и прикажу, чтобы никто не смел тревожить тебя в твоей пещере.

— Благослови же меня, господин мой епископ,— сказала она.— И отпусти мне мои грехи.

Исповедуя ее и исповедуясь сам, архиепископ вдруг почувствовал, что стремительный поток, до тех пор бушевавший в нем, остановил свой бег; он напряженно вслушивался, ждал, когда река вновь заревет, и, не дождавшись, успокоился, и теперь ничего не видел и не слышал вокруг себя, ибо мгновение тишины выросло в целую вечность, заполненную громогласным гимном: «Я прощаю тебя, ты прощаешь меня». И только когда зазвонил колокол, архиепископ очнулся от высшего счастья всепрощения и, взглянув вокруг, увидел, что женщина исчезла, а сам он стоит на коленях в соборе и свечка его роняет на пол слезы воска.

* * *

Новый период жизни начался для архиепископа, то был период безмятежности, когда он уже не искал истинной сущности тишины, а жаждал лишь покойно и смиренно влачить свои дни где-то на грани существования,— работал без увлечения, молился без надежды, что бог снизойдет к нему, и вновь обрел маленькие человеческие радости: чашка горячего шоколада после полудня и бокал вина на ночь. Он сбросил власяницу, помирился с губернатором. Река уже не проносилась с ревом сквозь него, он был где-то на ее берегу, смотрел и выжидал.

Он знал, что это затишье всего лишь отсрочка. Скоро он вновь окунется в поток, и на этот раз навсегда, и познает: действительно ли он ад, а может быть, рай или чистилище? Душа его, устрашенная суетностью мира, бренностью человеческой плоти, устремилась в иную крайность и, потрясенная мыслью о бесконечности, дошла до святотатственного признания плоти как единственной, первородной и окончательной истины. До сих пор он метался из одной крайности в другую, думал архиепископ, но теперь он станет ждать, не торопя событий, нового откровения. Каким бы оно ни было, оно придет к нему не извне, а из него самого, такого, какой он есть, со всеми его страстями, оно будет порождено тем, чего он желал, что вызывал к жизни — это будет не свет с высоты, а свет, возгоревшийся снизу: ясный и бездымный огонь купины неопалимой.

До него доходили тревожные вести об отшельнице в пещере на Пасиге, но он не шевельнул и пальцем, чтобы помочь ей, ибо знал, что она должна пройти через это испытание в своей искупительной аскезе. Когда она поселилась в пещере, в соседней деревне стали происходить чудеса. Река, которая до сих пор была скудной, теперь кишела рыбой; дожди проливались в положенное время и были обильны; поля и сады щедро плодоносили; скот тучнел и множился; бесплодные женщины беременели. Однако крестьяне, вместо того, чтобы радоваться, дрожали от суеверного ужаса и роптали, что все это слишком хорошо и потому не к добру, ибо только дьявол способен породить такие наваждения. Никто не мог припомнить, чтобы на его веку летучие мыши появлялись в этих краях, а теперь они кружили стаями над пещерой женщины на речном берегу, прилетали по ее зову, и было замечено, что она говорила с ними и ласкала черных крылатых бестий, и крестьяне шептались, что сама она обращается в летучую мышь по ночам, и носится над округой, и высасывает кровь у спящих. А потому крестьяне избегали пещеры, а дети забрасывали женщину камнями, и она не осмеливалась выйти из своего убежища даже на берег реки.

Она не прожила и года в своей пещере, как крестьяне схватили ее. Однажды Гаспар прибежал к хозяину и сказал, что огромная толпа крестьян движется к собору и тащит с собой отшельницу. Архиепископ поспешил на соборную площадь и встал перед толпой. Крестьянами предводительствовал священник; с криками и воплями они бросили женщину к ногам прелата. Она была в грязных лохмотьях, голову и лицо ее закрывал мешок, и вся она была перевязана веревками, как свинья.