Хосе Гарсия Вилья - Во имя жизни

Последние перекладины дались ему совсем легко. Словно его мышцы и не сводила судорога. Он соскочил на землю, сел на траву и надел башмаки. Потом пошел к домику, испытывая такое ощущение, словно боялся сам себя.

Ему было почему-то неловко и вовсе не хотелось задирать нос и важничать. Он вспомнил кладбище и темную дорогу между деревьями, которую видел сверху, и постарался не размахивать руками.

Осторожно ступая, Берт поднялся на развалившееся крыльцо и сел возле своего рюкзака. Его блокнот с привязанным к нему карандашом лежал, придавленный камешком. Берт отбросил камешек.

Он снова прислонился к старой стене. Она снова скрипнула, и с потолка посыпалась труха из ходов древоточца, упала и на блокнот в его руке.

Положив блокнот на колено, он послюнявил карандаш. Он не перечитал того, что уже было написано, а сразу начал заполнять пустую строчку.

Теперь вместе с прежними на странице будет шесть предложений.

На этой строчке он написал:

Это и вправду так.

Матрос еще раз пошел к лодке, с которой уже были сняты весла, и вернулся, неся фонарь. Свет от фонаря выхватывал из темноты узкую тропинку и плоскую босую стопу матроса. Он шел неторопливой, шаркающей походкой, и фонарь у него в руке раскачивался в такт шагам.

— А побыстрее не можешь? — донесся из пальмовой рощицы старческий голос.

Матрос ничего не ответил — он продолжал идти все той же шаркающей походкой, не убыстряя и не замедляя шаг.

— Черепаха ты, и больше никто, — сказал старик.

Когда матрос подошел поближе, в свете фонаря стал виден вход в шалаш. Затем овальное пятно света заплясало на стенах шалаша, сплетенных из листьев кокосовой пальмы. Пройдя по подстилке из листьев, старик повесил фонарь на жердь в глубине шалаша. В дальнем углу, боком ко входу, сидела женщина.

— Ну и болван ты, сущая черепаха, ей-богу, — сказал старик, обращаясь к матросу.

— Ы-м-м, — протянул тот.

Иного ответа старик и не ждал. У матроса было что-то неладно с языком.

— А где же джутовые мешки и одеяла? — спросил старик. — Ведь я велел тебе их принести.

— Ы-м-м... — огорчился матрос.

— Перестань! — сердито бросил старик. — Если бы ты не уродился такой, задал бы я тебе сейчас. — Взмахом руки он приказал матросу идти прочь. — Ступай! Заодно принеси воды. Кто его знает, есть ли здесь поблизости питьевая вода. Ужин приготовить, Марта?

— Нет, спасибо вам, — ответила женщина.

— А лучше бы все-таки что-нибудь приготовить. У нас в лодке есть банка лососины.

Матрос, шаркая, ушел в темноту; пальмовые листья мягко шуршали под его ногами.

— Принеси лососину. И котелок с рисом захвати. На печке стоит! — крикнул старик вдогонку матросу.

Где-то резко прокричала птица. Старик снова обратился к женщине:

— Ты бы на минутку вышла, Марта...

— Мне и здесь хорошо, дяденька, — сказала она.

— Походила бы, что ты все сидишь?..

— Здесь, по-моему, лучше, — сказала женщина. Но потом согласилась: — Ну, ладно.

— Я разведу костер, — сказал старик.

Снова раздался крик птицы, — дикий, тоскливый.

— Эта птица — оборотень. Уж я точно знаю, — сказала женщина. — Таскает новорожденных.

— Никакой не оборотень, — ответил старик. Он сгреб в кучку сухие листья и ветки, чиркнул спичкой, и вскоре разгорелось яркое пламя.

— Да, самое подходящее время рожать. Верно, дяденька?

— На все воля божья, — ответил старик, и Марта тихонько усмехнулась. — Все сделаем, что только можно. А ты походи, надо ноги размять. Если станет невтерпеж, ухватись вон за ту пальму.

— Да мне, дяденька, и так хорошо, — сказала Марта. Огонь затрещал, и старик подбросил туда еще листьев и веток. Пламя осветило высокие стволы кокосовых пальм. Сквозь их листья проглядывало небо, но звезд не было. Ночь погрузилась в глубокое, боязливое молчание, нарушаемое лишь потрескиванием костра.

Женщина стала прохаживаться взад и вперед, не осмеливаясь шагнуть за пределы круга, освещенного огнем. Она была приземистая, крепко сбитая, руки и ноги — сильные, мускулистые, как у мужчины. Если бы ей обрезать волосы и вместо юбки надеть штаны, она вполне бы сошла за мужчину, несмотря на вздутый живот и большую грудь.

Старик следил за ней с неутолимым любопытством. Так же, как и он, женщина была в гимнастерке с закатанными рукавами. Юбка у нее была из плотной, серовато-коричневой материи, явно перешитая из рабочей одежды, выброшенной каким-нибудь американским солдатом.