Хосе Гарсия Вилья - Во имя жизни

— Да, но совсем по-другому. Я рада, что этого здесь нет.

Я еле заставил Лабанга повернуть налево — ему хотелось идти прямо. Он тяжело дышал, но я знал, что это не от усталости, а от того, что его мучит жажда. Немного погодя мы въехали по травянистому откосу на большак.

— Знаешь, — объяснил Леон, — большак огибает подножие Катаягханских холмов и проходит мимо нашего дома. Мы поехали полями, потому что... Вообще, я спрошу об этом отца, как только мы доберемся до дому.

— Ноель, — сказала она.

— Да, Мария.

— Я боюсь. Может, я ему не понравлюсь.

— Ты все еще волнуешься, Мария? — сказал Леон. — Послушать, как ты говоришь о нем, так можно подумать, что он людоед. На самом деле пока его не беспокоит раненная во время революции нога, отец — самый кроткий и мягкий человек из всех, кого я знаю.

Мы подъехали к дому старого Хулиана, и, хотя я громко заговорил с Лабангом, Монинг не подошла к окну; я догадался, что она ужинает со своими. Я подумал о том, что дома уже приготовили поесть, и у меня потекли слюнки. Навстречу нам попались близнецы — Уронг и Селин. Я окликнул их. Они отозвались и спросили, со мной ли мой брат Леон и его жена. Леон поздоровался с ними, а потом сказал мне, чтобы я подстегнул Лабанга, и шум колес заглушил ответ близнецов.

Я остановил Лабанга перед нашим двором на улице и уже собирался было слезть, как Леон взял вожжи и велел мне остаться в телеге. Он повернул Лабанга в открытые ворота, и мы ринулись во двор. Я подумал, что мы сейчас с треском врежемся в ствол камачиля, но Леон вовремя осадил Лабанга. Внизу, на кухне, горел свет, мама стояла в дверях, и мне было видно, что она робко улыбается. Леон помог Марии вылезти из телеги.

Первое, что он спросил, поцеловав маме руку:

—Отец... где он?

— Он в своей комнате, наверху, — сказала мама, сразу став серьезной. — Нога опять беспокоит его.

Больше я ничего не слышал, потому что мне пришлось вернуться и распрячь Лабанга. Не успел я привязать его под навесом, как услышал, что отец зовет меня. Навстречу мне шел за чемоданами Леон. Когда я проходил через кухню, там были мама, моя сестра Аурелия и Мария, и мне показалось, что все они плачут.

В комнате отца было темно и совсем тихо. Он сидел в кресле у окна, выходившего на запад, и сияющая звезда заглядывала прямо в комнату. Он курил, но, увидев меня, вынул самокрутку изо рта и осторожно положил ее на подоконник.

— Вы никого не встретили по дороге? — спросил он.

— Нет, отец, — сказал я, — ночью по реке никто не ездит.

Он потянулся за самокруткой и привстал с кресла.

— Она очень красивая, отец.

— Она испугалась Лабанга? — Отец не повысил голос, но, казалось, его слова прогремели на всю комнату. А я опять увидел, как она смотрела на длинные изогнутые рога и как мой брат Леон обнимает ее за плечи.

— Нет, не испугалась, отец.

— А по дороге...

— Она смотрела на звезды. А манонг Леон пел.

— Что он пел?

— «Небо, усеянное звездами». Она пела вместе с ним.

Он опять замолчал. Снизу доносились тихие голоса мамы и Аурелии. Слышен был и голос Леона, и я подумал, что у отца в молодости, должно быть, был точно такой же голос. Он опять положил самокрутку на подоконник. Я смотрел, как струйка дыма от нее лениво поднимается вверх и медленно исчезает в ночной тьме за окном.

Распахнулась дверь, и вошли Леон с Марией.

— Ты напоил Лабанга? — Отец обращался ко мне.

Я сказал, что Лабанг еще отдыхает под навесом.

— Пора напоить его, сынок, — сказал отец.

Я посмотрел на Марию, она была прекрасна. Высокая. Рядом с Леоном она стояла высокая и очень спокойная. Тут я вышел из комнаты, и ее запах в темном коридоре напомнил утро, когда цветут папайи.

Он так низко надвинул шляпу на лоб, что широкие поля ее коснулись плеч. Потом согнулся, устраиваясь поудобнее под навесом двуколки, и стал неотрывно глядеть вперед. Дорога, казалось, корчилась под бичами полуденного солнца: она петляла из стороны в сторону, горбилась и распрямлялась подобно змее и исчезала за отрогом невысокой горы, покрытой редкой порослью бамбука.

Нигде не видно было ни жилья, ни людей. По левую сторону дороги тянулось глубокое русло пересохшей горной реки, покрытое пучками выжженного солнцем когона 11 11 Когон — высокая грубая трава, употребляемая на Филиппинах для покрытия хижин. , сквозь которые проглядывало каменистое дно; впереди, за дрожащими волнами знойного марева, поднимались древние холмы, почти такие же голубые, как и небо, обрамленное частоколом облаков. По правую сторону простиралось песчаное безбрежье низких волнообразных дюн, где лишь отдельные пятна стойкой к любому солнцу ледды оживляли монотонность безжизненного ландшафта. И только совсем далеко на горизонте была едва различима тонкая индиговая полоска — море.