Леонид Пантелеев - Верую…

Это я говорю о внешней, регламентированной свободе. Но есть ведь еще и высшая, внутренняя свобода — та благодать Божья, которая дается нам свыше и никак не зависит ни от законов, ни от конституций, ни от Победоносцева, ни от Брежнева, ни от Огурцова, ни от патриарха Пимена… Это та свобода, когда человек бесстрашно и даже радостно следует заповедям Господним и ни на один час не прячет свечу под сосудом.

Это преосвященный Лука, он же профессор В. Ф. Войно-Ясенецкий. Это Мария Вениаминовна Юдина. Это — не названный выше о. Павел Флоренский, гениальный ученый, писатель, художник, знаток русского и западного искусства, не снимавший при этом рясы священнослужителя и кончивший свою страшную и светлую жизнь, если не ошибаюсь, в Соловецком лагере…

Это — судомойка в пушкинском пансионате Академии наук, где я прожил как-то больше полугода. Еще не старая миловидная женщина эта не выходила на работу на Рождество, в Троицу и на другие двунадесятые праздники, в пост не ела скоромного, терпеливо и толково отвечала на вопросы своих сослуживцев. Да, конечно, это было во второй половине семидесятых годов, то есть в годы, далеко не самые суровые. Но я-то, живший в пушкинском пансионате именно в эту, а не в другую пору, я-то от скоромного не отказывался, перед обедом и после обеда не крестился, в антропшинскую церковь ездил оглядываясь.

Да и не я один. Пансионат, о котором идет речь, был построен для ветеранов науки. На первых порах не все комнаты его были заселены, и администрация стала пускать на временное жилье и не ветеранов, и вообще людей, к науке не причастных. Так и я очутился в этой благоустроенной и даже комфортабельной богадельне. Можно было бы много рассказать о людях и нравах этого заведения. Возраст постоянных обитателей пансионата колебался от 70 до 102 лет. Конечно, там было немало хороших и даже прекрасных людей. Много было в свое время пострадавших, просидевших в тюрьмах и лагерях и впоследствии «реабилитированных». Но вообще-то этот пансионат был типичным советским учреждением — с парторганизацией, месткомом, со всякими комиссиями и подкомиссиями, с активом, стенной газетой, партийными и общими собраниями…

И вот однажды утром появляется в столовой «новенький». Человек лет уже сильно за семьдесят, но еще собран, даже элегантен, с небольшой бородкой, чем-то похож на слегка располневшего Луначарского. В столовую он принес тщательно сложенную белую салфетку и, заняв указанное ему место, тотчас повязался ею. А прежде чем начать есть перловую кашу или белковый омлет, истово перекрестился. То же сделал он и выходя из-за стола. Я выяснил: кто это? Оказывается, профессор И. Е. Аничков (тоже, как я только сейчас, то есть сегодня, выяснил, побывавший на Соловках), сын известного литературоведа и фольклориста Евгения Аничкова… Крестился он в столовой трижды в день, и казалось, что это как-то никого особенно не удивляет, воспринимается спокойно и корректно…

Но прошло дней пять, может быть шесть, и вот вижу — Игорь Евгеньевич салфеточкой повязался, а креститься не крестится. И за обедом не крестится. И за ужином. Только что-то сделает у себя на шее — будто бы запонку поправляет (знакомая мне манипуляция).

Что и как было — не знаю. Но нетрудно представить, как его куда-то вызвали, пригласили: в партком, или к директору, или представительницы актива сами к нему в комнату пришли:

— Вот что, многоуважаемый Игорь Евгеньевич, вы — советский ученый, живете в советском коллективе и должны соблюдать законы этого коллектива. Если хотите молиться — молитесь у себя в номере или в церкви…

Сказать «режьте, а креститься буду» он по интеллигентской своей застенчивости и воспитанности не мог, не решился. Как не мог, не решился бы, вероятно, и я сказать такое. А судомойка сказала бы, а может быть, и сказала, и даже уверен, что сказала: директору, или парторгу, или какому-нибудь своему непосредственному кухонному начальнику. И ничего ей не сделали. С кадрами у нас туго. С лингвистами и фольклористами еще туда-сюда, а попробуй найди судомойку, или уборщицу, или санитарку… Библиотекаршу — ту не держали бы, если бы крестилась, а судомойку — что ж: наша советская, самая демократическая конституция обеспечивает гражданам свободу совести!..

Мне не случалось говорить с этой женщиной. Но когда я встречал ее — в коридоре, на лестнице, в вестибюле пансионата, — я смотрел на нее не только уважительно и почтительно, я смотрел с восхищением, с каким, может быть, никогда не смотрел ни на какую знаменитую писательницу или актрису. И еще одно чувство просыпалось во мне всякий раз при взгляде на нее или при мысли о ней: зависть .