Леонид Пантелеев - Верую…

Незамутненных снов теперь, увы, почти не бывает. И все-таки второй сон был светлее, радостнее.

Многоярусное, напоминающее то ли театр, то ли древний индийский храм здание. Я — внутри. Поднимаюсь по круглой и широкой каменной лестнице. С двух сторон идут по этой лестнице толпы людей. Понимаю, что идем в церковь… И вот — двери. Перед самым носом их изнутри закрывают. «Некуда. Полно». Просыпаюсь с ощущением чем-то замутненной радости. Мутно от сознания, что далеко не все стремящиеся в храм — верующие. Такое бывает и наяву. Когда не молишься, а сердишься, огорчаешься, раздражаешься. Такое раздражение испытывал я, например, в Троице-Сергиевой лавре, в семинарской церкви, где молящихся за всенощной было, может быть, раз в пять меньше, чем туристов, экскурсантов, вообще глазеющих. Некоторые из них стояли спиной к алтарю, смотрели наверх, на антресоли, где пел хор семинаристов и студентов академии.

Это раздражение, иногда сдерживаемое наяву, в снах проявляется, бывает, в такой непристойной форме, как в этом противном сне, когда перед причастием я бил человека…

В ночь с третьего дня на вчера видел замутненный, не до конца радостный сон. А вчера, в воскресенье, зашел вечером в Князь-Владимирский собор, удивился, что очень много народа, и еще больше удивился, обрадовался, просиял, когда, став в очередь за свечами, увидел, что все шесть человек, стоящие впереди меня, — молодые люди: от двадцати пяти до тридцати лет. Четыре девушки и два юноши. Конечно, потом они потерялись, растворились в толпе пожилых молящихся, но то, что меня встретили в храме сразу шесть молодых верующих, или ищущих веры, я принял как добрый знак.

Многолюдно в соборе было потому, что на следующий день отмечался день смерти преподобного Серафима Саровского. В проповеди отец настоятель говорил о поучительности жития преподобного старца, о его духовных и телесных подвигах. Говорил о том, как следует вести себя христианину, и между прочим сказал:

— Постараемся не смеяться над ближними, а еще лучше, и вообще не смеяться!..

Меня это кольнуло. Захотелось поднять руку, сказать:

— Верно ли это, батюшка? Почему же, скажите, христианину не следует смеяться? Глупо смеяться, зло смеяться — это одно. А смеяться от радости, не вешать носа при самых тяжелых житейских обстоятельствах — не проявление ли это самой глубокой, искренней, по-детски чистой веры? И еще одно — не боитесь ли вы, отец протоиерей, что ваша проповедь мрачной, безулыбчатой веры может отпугнуть от церкви — ну, хотя бы вот того молодого человека с усиками, который едва ли не впервые зашел в церковь и слушает сейчас вас? Десять минут назад я видел, как этот парень поставил свечу пред образом Казанской Божьей Матери и при этом не приложился и даже не перекрестился. Не знает, наверно, не умеет. Никто не научил его. К таким, к таким в первую очередь должна быть обращена проповедь с церковного амвона. А их вы как будто и забываете, отец настоятель, как будто их и нет в поле вашего зрения…

Люди ищут Бога. И всегда будут искать. Потому что можно убить человека, можно убить целый народ, но нельзя убить идею Бога. Люди ищут путей общения с Ним. В один прекрасный день огонек веры затеплился в душе молодого — или не очень молодого — человека. В этот счастливый день он начинает понимать, что без Бога жизнь — бессмыслица. Но — что ему делать, как оформить, выражаясь современным языком, то, что так радостно и вместе с тем еще очень смутно зашевелилось в его душе? Он знает, что верующие люди ходят в церковь. Поборов смущение, он идет в храм. Стоит, смотрит, слушает. Трудно представить, вообразить, что происходит в нем в эти первые минуты или часы. Он мало что понимает, а если его и в детстве не водили в церковь, то и вовсе ничего не понимает… Однако благодать уже коснулась этого человека. И снова его тянет в храм… Он покупает свечу, неловко ставит ее. Стоит, слушает — и песнопения хора, и возглашения священнослужителей, и беглую скороговорку псаломщика… Слушает и ничего, конечно, при этом не понимает. Когда в конце службы священник, как всегда, выходит на край амвона и молящиеся плотнее грудятся возле него, подходит ближе и этот молодой человек…

Вот тут-то я почти всегда и удивляюсь и огорчаюсь. Церковная проповедь — единственный момент всенощной службы, когда священник обращается к пастве не на церковно-славянском, а на современном русском. Почти все слова его понятны и непосвященному. Здесь, казалось бы, и место горячей, планомерной, продуманной, умной пропаганде православия, самому популярному изложению догматов его, приобщению неофита к церкви, к основам христианства. Увы, редко-редко услышишь яркую, вдохновенную, зажигающую проповедь. Чаще всего — это толкование только что прочитанного евангельского текста или, как давеча, скучноватый пересказ жития тех святых и угодников, «их же память ныне совершаем». Конечно, многое тут зависит от таланта пастыря и проповедника. Талантливых я встречал и даже в том же Князь-Владимирском соборе. Ровно год назад в день поминовения преподобного Серафима очень старый, но еще бодрый, живой, даже бойкий о. Владимир так просто и хорошо, я бы сказал — по-лесковски увлекательно, рассказал с амвона о том, как давным-давно их мать возила в Саровскую обитель его больного четырнадцатилетнего брата, который с четырех, кажется, лет не мог ходить. И как, приложившись к образу или к раке с мощами преподобного, мальчик — пошел и стал ходить… Рассказывалось это не очень ладно (о. Владимир не из академиков), простодушно и вместе с тем, как я уже сказал, увлеченно и увлекательно.