Леонид Пантелеев - Верую…

Недавно я слушал по «Голосу Америки» выступление какого-то очень известного тамошнего протестантского священнослужителя или проповедника какой-то секты. Не расслышал имени его и того, что о нем говорил диктор, но запомнилась одна высказанная им мысль. Говоря о возрождении религии в Советском Союзе и в странах Восточной Европы, этот человек сказал, что гонения, которым подвергаются церковь и религия, действуют на них благотворно, тонизируют их и очищают. Не буквально, а такая мысль. Ужасная, конечно, мысль, но ведь есть в ней и большая доля истины: очищают и тонизируют.

Значит ли это, что мы должны молиться о ниспослании нам новых гонений и преследований? Нет, я лично так молиться не могу. Так же как не могу молиться и за худой мир, который лучше доброй ссоры. Могу молиться и молюсь вместе с другими за воссоединение христианских церквей, но за воссоединение церкви с государством молиться не буду.

Церковь, повторяю, должна быть свободной и независимой, и никто не может быть принужден к исповедованию религии.

В тех же воспоминаниях А. Г. Достоевской я наткнулся на одно место, поразившее и даже ужаснувшее меня. Анна Григорьевна рассказывает о смерти и погребении мужа. Тридцатого января 1881 года в Духовской церкви Александро-Невской Лавры был совершен парастас (торжественная всенощная). «Я приехала ко всенощной с моими детьми. Церковь была полна молящихся, особенно много было молодежи, студентов разных высших учебных заведений, духовной академии и курсисток. Большинство из них остались в церкви на всю ночь, чередуясь друг с другом в чтении псалтиря над гробом Достоевского. Потом мне передали одно характерное замечание: именно, что когда сторожа пришли убирать церковь, то не нашлось в ней ни одного окурка папиросы, что чрезвычайно удивило монахов, так как обычно, за долгими службами, почти всегда в церкви кто-нибудь втихомолку покурит и бросит окурок. Тут же никто из присутствовавших не решился курить из уважения к памяти почившего».

В наше грешное время такое даже представить невозможно. Думаю, даже какой-нибудь штукатур, работающий где-нибудь под куполом храма, не осмелится зажечь сигарету. Даже неверующему не придет в голову зайти в церковь с папироской в зубах. Что же мешает ему? Совесть? Но ведь не у всякого она есть. Позволю себе употребить не очень, казалось бы, подходящее к этому случаю слово: общественное мнение. Чистота и глубина веры молящихся. Вот что мешает.

А там — только «из уважения к памяти почившего» не решались курить. А ведь всю ночь стояли в храме, читали, чередуясь друг с другом, Псалтырь.

Много мне сказала эта короткая мимоходная запись в воспоминаниях вдовы Достоевского. И еще больше утвердила она меня в убеждении, что христианизация Руси по способу Игоря Огурцова и его единомышленников — не просто заблуждение, а очень опасное заблуждение.

Этот «сюжет» с окурками пристал ко мне и не отстает уже несколько дней. Сюжет, который так и просится на полотно передвижника…

А мы о Солженицыным горюем и возмущаемся, что у Переделкинского храма (не в храме, а возле храма, — под открытым небом) во время светлой заутрени какие-то олухи, воспитанные в неверии и не только не читавшие Псалтыри? Но даже и слова такого не знающие, что эти несчастные парни ходят с сигаретками в зубах и бренчат на гитарах!

А представьте, что состоялась христианизация по Огурцову. И все эти парни стоят заутреню в храме, загнанные туда, как загоняют их в другое время в казармы и на корабли… Стоят покорно в храме и не в открытую, а втихомолку, в рукав, потягивают свои сигаретки.

Не знаю, что лучше. Знаю, что и то, и другое — плохо.

В церковь должен идти только тот, кому и сама мысль о курении в голову не может прийти. По себе знаю. Курильщик я был со стажем: дымил с девяти лет до пятидесяти. Курил помногу, до четырех пачек в день. В театре не мог дождаться антракта, в кино, бывало, выходил покурить во время сеанса. Но чтобы возникло желание курить во время церковной службы, даже службы долгой, великопостной, — такого не вспомню.

Люди в кандалах и при этом еще стоящие в клетках во время слушания литургии, и люди, курящие за церковной службой, — это признаки одного и того же явления, приметы той государственной, обязательной, казенной церкви, которую не признает, не хочет и не может признать моя душа.

Свобода! Вот чего прежде всего требует душа человеческая. Свобода молиться. И свобода не молиться.