Леонид Пантелеев - Верую…

Воистину, что имеем, не храним…

Как много имели и как небрежно хранили эти духовные сокровища наши отцы и деды.

После Аввакума Петрова, пожалуй, никто в русской литературе не выступал так же пламенно и бесстрашно в защиту своей православной веры… Только триста лет спустя зазвучал в полную мощь гневный и скорбный голос другого нашего страстотерпца и борца за веру, появился и пошел по рукам в бледных машинописных копиях рассказ о святой заутрене в Переделкине… Однако роль Александра Солженицына в возрождении в нашей стране веры — это особая и большая тема.

Пробовал вспомнить сейчас: кого еще можно поставить между Аввакумом и Солженицыным? Не Мережковского же? Не Блока с его декадентским метанием от ненависти к любви. В поэзии, правда, был гениальный «Бог» Державина, были «Молитвы» Лермонтова, были «Пророк» и «Отцы пустынники» Пушкина, был Федор Тютчев, были Жуковский, Майков, Хомяков, Ахматова, Пастернак…

Но не было больше в русской словесности за указанные три столетия одержимых , не было убежденных проповедников веры, рыцарей фанатизма, того религиозного фанатизма, обвинений в котором так боялся автор «Братьев Карамазовых» и несостоявшейся «Жизни Иисуса Христа».

Самого Достоевского я давно не перечитывал, а только что, на этих днях, кончил читать «Воспоминания» А. Г. Достоевской. Эта книга, не в пример многим другим женским мемуарам (например, «Воспоминаниям» А. О. Смирновой-Россет), слывет у нас как неоспоримо достоверная…

Какие же мысли вызывает эта книга?

Конечно, Достоевский на ее страницах может показаться мельче, приземленнее, чем он был на самом деле. Сама Анна Григорьевна простодушно признается, что — не дотягивала до своего великого мужа, не все понимала, что он говорил и о чем писал. Зато много мы видим и такого, чего в писаниях Достоевского, в его романах, «Дневнике писателя» и даже в письмах не обнаружишь. Я говорю не о быте, не о том, например, как автор «Легенды о Великом инквизиторе» бегал вечером по Старой Руссе в поисках хозяйской коровы или как он поздно ночью вытягивал через оконную форточку белье, сушившееся во дворе, и развешивал его на кухне… Книга Анны Григорьевны Достоевской показывает нам Достоевского как «фанатично верующего», то есть религиозного, по-настоящему православного русского человека.

Вот они в Женеве ждут первого ребенка. У Анны Григорьевны трудные, затянувшиеся чуть ли не на два дня роды. Видя, как волнуется муж, акушерка запретила ему входить в комнату роженицы. Но роженица «еще пуще забеспокоилась, в промежутках страданий, просила то акушерку, то garde malade посмотреть, что делает мой муж. Они сообщали то, что он стоит на коленях и молится, то, что он сидит в глубокой задумчивости, закрыв руками лицо… Наконец около пяти часов ночи на 22 февраля (нашего стиля) муки мои прекратились, и родилась наша Соня. Федор Михайлович рассказывал мне потом, что все время молился обо мне, и вдруг среди моих стонов ему послышался какой-то странный, точно детский крик. Он не поверил своему слуху, но когда детский крик повторился, то он понял, что родился ребенок, и, вне себя от радости, вскочил с колен, подбежал к запертой на крючок двери, с силою толкнул ее и, бросившись на колени около моей постели, стал целовать мои руки».

Когда акушерка обрядила ребенка, поздравила родителей с рождением дочери и поднесла ее к ним, «Федор Михайлович благоговейно перекрестил Соню, поцеловал сморщенное личико и сказал: „Аня, погляди, какая она у нас хорошенькая!“». Пятнадцатого мая того же года трехмесячную Соню отпевали в русской церкви (не в той ли же, где сто лет спустя молились мы с Элико?).

А вот три года спустя Достоевские с маленькой дочерью Любой возвращаются из-за границы. «С Варшавского вокзала мы Измайловским проспектом проезжали мимо собора Св. Троицы, в котором происходило наше венчание. Мы с мужем помолились на церковь; на нас глядя, перекрестилась и наша малютка дочь».

Вот Достоевские по литературным делам в Москве. Едут на кладбище, на могилу матери Федора Михайловича, заказывают панихиду. На обратном пути в Петербург их поезд почему-то на целый час задерживается на станции Клин. По случаю Вербной субботы в станционном помещении служится всенощная. «Все стояли с зажженными свечами и вербами. Мы присоединились к молящимся…»

В день смерти Федор Михайлович читает Евангелие, подаренное ему в годы каторги женами декабристов… Накануне, когда он после легочного кровотечения терял сознание, первые слова его, когда он очнулся, были: