Инна Александрова - Свинг

В церковь Вера Николаевна с Тоней ходят теперь часто, хотя, когда жила на Ленинском, редко бывала. Хорошие, старинные, намоленные в церкви иконы, и хор красиво поет. Вера Николаевна всегда много о Боге думала, теперь еще больше. Бог, конечно же, не человек. Бог — сущность жизни. Бог — нечто всеобъемлющее, не поддающееся конкретному определению. Бог — то, что находится за пределами разума. Иногда он ассоциируется у нее с Иисусом. Иисус — это уже конкретный человек. С Иисусом она может разговаривать. А к батюшкам — особое отношение. Они — люди. Со всеми присущими недостатками. Ничем не лучше остальных. И почему перед ними, совсем чужими, она должна открывать душу? Из того, что читала, а читала, слава Богу, немало, знает, что церковь вообще была и есть всякая. Основываясь на своих принципах и догматах, на вере в свою непогрешимость, даже присваивала право преследовать людей. А ведь всякое преследование за веру — зло. И были, были времена, когда церковь становилась страшной силой против человека. Церковь, в отличие от Бога, — люди. Священник — человек. И этим все сказано.

Никак не может понять Вера Николаевна, почему она, коренная москвичка, прожившая в городе все девяносто лет, за исключением тех, семнадцати, не пьющая, не курящая, не дура, не умалишенная, превратилась в бомжа? Почему свершилось зло? За какие прегрешения?

Малую свою родину, слободу Мещанскую, помнит хорошо. Глухая окраина была. Здесь же рядом — Сухаревка. Трактиры, пивные, склады. Огромное торжище, густо забитое суетливыми торговцами, нищими, жуликами. Масса народу стекалась сюда за покупками, потому что купить здесь можно было много дешевле. В сотнях палаток, которые раскидывались за ночь на один только день, торговали и краденым, и прочим сомнительным товаром, а лозунг Сухаревки был: «На грош пятаков!..» Но были и свои аристократы — букинисты, антиквары. Те располагались поближе к Спасским казармам. Тут не было той давки, что на торжище. И народ был почище — коллекционеры, собиратели библиотек. Верочка с отцом почти каждое воскресенье приходила сюда и никогда не возвращалась без покупки. Хоть одну книжку да прикупали.

Но главной достопримечательностью места, где жила Вера Николаевна, был Странноприимный дом, по-теперешнему Скпиф. Институт Скпифосовского. Она застала еще флигели во дворе — Сухаревский, Спасский, Докторский. Еще стояло внутри колоннады, в центре ее, мраморное «Милосердие». Еще высились в средней части ограды четырехколонные беседки со скульптурами, а ворота были ниже ограды, чтобы не заслонять колоннаду. Особенно хороша была церковь Святой Троицы: на фреске купола среди ангелов был написан младенец Дмитрий Шереметев, сын графа Шереметева и Прасковьи Жемчуговой, которая и умерла вскоре после рождения сына. А кругом люстры, хрустальные подвески. Все сверкало…

Мать Веры Николаевны в девятнадцатом пошла работать в Странноприимный дом.

Шить на дому, как прежде, стало невозможно, заказчиков совсем не было. Отец как раз потерял работу. Акционерное товарищество по сбыту товаров, шедших с Севера, разорилось, он остался не у дел. Мать тащила всю семью одна. Работала в Странноприимном доме и до войны, и в войну. Кончила, когда уже семьдесят пять исполнилось, когда ноги перестали носить.

Ни дома, ни школы, в которую ходила Вера Николаевна, не сохранилось, все снесли, все перестроили. Росла девочкой ничего себе, уж больно фигуристой, как все говорили. И лицо — белое, чистое, нежное. В школе с мальчиками училась, многие на нее поглядывали, но ответа не дожидались. Не было у нее стремления к жениховству. Наверно, поздно созрела. Да и дома не видела ничего такого, что толкало бы к ранней любви. А вот романами зачитывалась. Друг дружке с девчатами книжки передавали. Страсти романные захватывали сильно, но почему-то никому не хотелось «попробовать». Так, по крайней мере, ей казалось. Хотя, как знать…

Когда стали агитировать в комсомол, как-то отмолчалась. Даже непонятно, почему. Наверно, из-за стеснительности. В комсомол шли все больше горластые, трибунами себя называли. Она не была трибуном. Так и школу окончила, некомсомолкой. А это тут же сказалось: не принимали никуда — ни на работу, ни на дальнейшую учебу.

Если бы не Андрей Павлович, отцовский товарищ и бывший сослуживец, пришлось бы Верочке туго. В отличие от отца, который так до конца своих дней — умер в двадцать первом от тифа — не смог найти постоянной работы, Андрей Павлович, умный, хваткий, работал в «Мюре и Мерилизе» старшим товароведом. К себе и пристроил он Верочку, стал учить товароведческому и бухгалтерскому делу. Учитель был спокойный, обстоятельный, на объяснения не скупился, а она, понимая, какое это счастье, что нашлась работа, старалась все в себя впитывать. Через два года — дали очень хорошую характеристику — поступила на вечернее отделение финансового института.