Инна Александрова - Свинг

У евреев есть достаточно оснований не доверять власти, а главное — не доверять своих детей. Не вижу тех, кто пожелал бы насадить все заново. Может и можно попытаться вырастить что-то в другом месте, где шелестят другие деревья, но история русского еврейства приближается к концу, несмотря на героические усилия некоторых энтузиастов. Сеять на асфальте не возбраняется, но неразумно ждать от этого всходов. Если бы не сталинская политика после войны, евреи полностью бы „рассосались“, но государственный антисемитизм и зоологическая юдофобия подталкивают к исходу».

Так говорила Нина еще в конце пятидесятых и очень осуждала Эренбурга за его «Оттепель». «Это — пример подхалимствующей фронды, а он, Эренбург, показал только краешек зла, тогда как о зле надо или говорить открыто, или вообще молчать».

Я спрашивала Нину, русофобы ли российские евреи.

«До семнадцатого года, когда была черта оседлости и официальная процентная норма поступления в учебные заведения, когда терпели погромы и всякие унижения, верность царю-батюшке сохранить было трудно, — говорила она, — но все-таки в дореволюционной еврейской среде ненависти просто к русским людям никогда не было. Ненавидели правительство, „черную сотню“, погромщиков, антисемитов, но не русских людей. А уж в двадцатые-тридцатые откуда же было взяться русофобии? Черту оседлости отменили, погромов не стало, дискриминаций по национальному признаку не было. Сложилось очень много смешанных браков. И дети воспитывались в русских традициях. Русский язык стал родным. О какой же русофобии могла идти речь? Все началось при Сталине…

Самая страшная мука любой страны — национальный вопрос. Правители этого не понимают или не хотят понимать, считая, что все само собой образуется. Только не образовывается и никогда не образуется без обоюдного доверия и доброжелательства».

А когда спрашивала, патриоты ли евреи, отвечала:

«Не надо, не надо путать понятия — государство и Родина. Может быть скверным государство, то есть скверными люди, управляющие им, и прекрасна Родина — ее поля, леса, просторы и даже люди, хотя и выбрали себе скверных правителей. Вот потому можно не любить государство и быть очень привязанным к Родине».

Выход в жизни видела религиозный, но ни в церковь, ни в синагогу не ходила. Повторяла: «Единственное, что можно и нужно, — довериться Богу. Все люди так или иначе верят в Бога, но не все это понимают». А второй выход видела в любви к ближнему: любовь эта делает нас нужными самим себе.

Еще в конце пятидесятых как в воду глядела моя Ниночка. Евреи действительно «рассосались», но не в России. От прежнего их количества на русской земле осталась горсточка…

Весна шестьдесят третьего выдалась бурной: уже в марте почти все растаяло, и мы снова были в Консерватории. После концерта — вот незадача! — потерялась пуговица от Нининого пальто. Пальто было новое, импортное. Таких пуговиц не купить, и мы стали искать. Люди разошлись, и, видя наши опечаленные и расстроенные лица, мужчина, невысокий, полноватый, со светлыми рыжеватыми волосами, вызвался помочь. Именно он и нашел эту чертову пуговицу. Конечно, произошло знакомство. Мужчина представился Евгением Осиповым. Сказал, что ему в ту же сторону, что и нам. Проводив меня, Евгений и Нина поехали на Большую Дорогомиловскую.

Чуть ли не ежедневно стал бывать Евгений у Нины. Он не был красив, но был умен и эрудирован — историк. Писал книжки для юношества. Ухаживание было не бурным, пристойным. Нине он нравился. Я улетела в длительную командировку, а когда вернулась — все уже было слажено. Мария Алексеевна шепотком сообщила: «Кажется, путем…»

У Жени — так теперь мы звали Осипова — была однокомнатная на Соколе. По соседству с Ниной вместо умершей старушки жил парень, и он с радостью согласился, когда Осипов предложил обмен. Квартирный вопрос был улажен, и Мария Алексеевна, уже сильно болевшая — сердце, превозмогая себя, кормила зятя вкусными обедами: ей так хотелось счастья дочери…

Дни и месяцы летели незаметно. Теперь я не так часто у них бывала. Нина обижалась, звала, но что-то — что, и сама как следует не понимала, — не устраивало меня в Осипове. Во-первых, он был не Осипов, а Розенблат, но дело, конечно, не в этом.

Евгений часто говорил о необходимости ассимиляции российского еврейства. Он не скрывал, что страдает, оттого что родился евреем, он договаривался даже до того, что ему стыдно, что он еврей. Всякий раз подчеркивая, что не знает другого языка, кроме русского, заявив, что человек он русской культуры, а потому вправе считать себя русским, хотя в паспорте ничего не может изменить.