Инна Александрова - Свинг

Я видела, как Нине это неприятно. На его сентенции она отвечала, что если бы он это сделал, то есть поменял бы национальность, она сочла бы его безнравственным. Я видела, как Нина страдает и иногда даже с вызовом говорит: «Да, я знаю, что у меня еврейские черты ума и лица. Это — факт биологический. А потому точно срабатываю на всякий антисемитизм. Все равно видно, что ты — еврей, а в еврейских псевдонимах есть дурной привкус. В них неизбежно есть что-то от фальшивого вида на жительство. Евреи иногда стараются быть более русскими, чем сами русские, а между тем культурой шутить нельзя и нехорошо брать на себя обязательства чужой крови».

«Еврейский антисемитизм крайне гадок, — утверждала она, — ибо его психологической основой является не самоосуждение, а самоотчуждение».

Наверно, только это разделяло их с Евгением. Во всем остальном вроде бы было согласие. Так по крайней мере нам с Марией Алексеевной казалось.

Годы летели, не останавливаясь, а беда приближалась. Зимой восемьдесят первого Нина пожаловалась, что силы ее покидают — она засыпает даже в троллейбусе по дороге на работу. Что-то очень сильно болит в левом боку. Евгений проявил оперативность, потащив ее в свою литфондовскую поликлинику. Вердикт был однозначный — немедленная операция.

Стойко перенесла все Ниночка: ни стона, ни плача. Профессор Бухман, оперировавший ее, сказал: «Опухоль в левом сегменте левой почки. Большая: четырнадцать сантиметров. Злокачественная. Метастазы пойдут в легкие…».

Конечно, проговорил все это он Евгению, но Нина поняла. Ей не стали делать ни химии, ни облучения. Бухман объяснил, что, убрав почку, сделал все возможное, а пока нет метастазов — травить организм ни к чему. От дальнейшего процесса все равно не убережешься…

И до болезни Нина не была полной. Теперь от нее остались одни косточки. А главное — померкли глаза. Боли не мучили, но сил не было. Пришлось оставить работу: ей дали вторую группу инвалидности.

Несмотря ни на что, каждую свободную минуту я бежала в их дом, тем более что от горя Мария Алексеевна совсем сдала, а Евгений, объяснив, что ему надо работать, снял комнату.

Нина угасала, но ни словом, ни намеком не показывала, как ей худо. Только стала больше курить. Евгений появлялся и в час, и в два ночи, объясняя все срочной работой. Но однажды все-таки сорвался: проговорился, что вместе с ним «трудится» Алевтина Федоровна. Это была его новая молодая редакторша. Ни единым мускулом не выдала Нина своего состояния, а я кипела. Кипела и однажды даже решилась: поехала в издательство к этой женщине. Только напрасны были мои трепыхания. На призывы к милосердию и нравственности Алевтина ответила: «Нина Григорьевна смертельно больна. Должен же Евгений Михайлович подумать и о своем будущем…»

Да, говорила я себе, человек — невиданно хаотичное существо, сгусток противоречий, и разобраться в этом хаосе порой сложно. Да, человек старается избегать страданий, ищет удовольствий. Да, человек своекорыстен, и ни один хитрец не сравнится в хитрости с себялюбцем. Все так. Но где же, где же хоть горсточка, хоть капля жалости? Горький когда-то сказал, что жалость унижает человека, только это неправда. Жалость — то, что сделало обезьяну человеком, и невозможно не жалеть, если есть сердце. Все, абсолютно все рано или поздно нуждаются в жалости. И что вообще человеческого в человеке? Разум, воля, сердце. Разум у Осипова был, сила воли — не знаю, сердца — не было…

В начале марта стало совсем худо: температура подскакивала до сорока, нужно было колоть антибиотики, и Нина согласилась лечь в онкодиспансер. Я взяла отпуск. На несчастную Марию Алексеевну нельзя было смотреть. Евгений почти не появлялся дома. Он приходил почти каждый день в больницу, но это была обязанность. Он не хотел, не желал страдать после девятнадцати лет совместной жизни!..

Двадцать четвертого марта, как обычно, я пришла к Нине в девять. Она сказала, что чувствует себя много лучше, только глаза ее лихорадочно блестели. Поев чуть больше обычного, объяснила, что хочет спать. Спала долго, беспокойно, а проснувшись, попросила проводить на лестницу — покурить. Была очень слаба, но шла, твердо выпрямив спину. А уже в палате зашлась в кашле. Откинувшись на подушки, закрыла глаза. Я наклонилась к ней. Посиневшими губами она чуть слышно прошептала: «Только почему, почему так?..» Тоненькая струйка крови потекла из угла ее рта…

Хоронили и учителя, и дети. Плакали, очень плакали, а бедную Марию Алексеевну поддерживали с обеих сторон. Евгений, весь в черном, был строг и спокоен.