Джон О`Фаррел - Лучше для мужчины нет

Хотя именно в ту минуту я формально стал отцом, сам факт дошел до меня лишь пару часов спустя. Катерина спала, а я скрючился в ледериновом кресле рядом с ее кроватью. Из кроватки вдруг донесся тихий кашляющий звук, и поскольку мне не хотелось тревожить Катерину, я боязливо взял ребенка на руки. Девочка казалась такой хрупкой и крошечной, я нес ее к своему креслу, словно это бесценная старинная ваза.

– Привет, девчушка, я твой папа.

И весь следующий час я держал ее на руках, глядя на эту совершенную маленькую модель человека, и меня обуревало чувство огромной ответственности. Младенец полностью зависел от нас с Катериной. Мы не сдавали никаких экзаменов и не ходили на собеседование, но вдруг – раз! – и на нашем попечении оказался ребенок. Это выглядело трогательно, волнующе, впечатляюще, но в первую очередь – пугало. Я сидел, смотрел на нее, думал о тех гордых родителях, что приносили своих младенцев к нам домой, и улыбался над их глупостью. Они искренне считали, что их дети – самые красивые, а на самом деле всем и каждому очевидно, что самое прекрасное существо на свете – маленькая девочка у меня на руках. Я не сомневался, что все признают этот факт, как только ее увидят. Она была такой невинной, такой неиспорченной, такой свежей. Мне хотелось защитить ее от всех опасностей на свете и в то же время показать ей все чудеса земли. Когда она заерзала у меня на руках, я поднес ее к окну, за которым над Лондоном занимался рассвет, и показал город с высоты больницы Святого Фомы.

– Девчушка, вот это река Темза, – сказал я. – А это Парламент. А вон те часы – это Биг Бен, а вот эта большая красная штука, которая едет по мосту, называется автобус. Скажи "ав-то-бус".

– Обус, – к моему изумлению произнес детский голос.

Либо я стал отцом гения, либо проснулась Катерина и исподтишка наблюдала за мной. Ребенку становилось все неудобнее, и Катерина забрала у меня девочку, поднесла к груди и начала кормить, словно они занимались этим делом уже много лет.

Мы с Катериной за несколько недель до рождения сошлись на имени Милли. Но теперь мне вдруг невыносимо захотелось назвать ее именем своей покойной матери. Я поделился этой мыслью с Катериной, и та ответила, что это прекрасная мысль.

– Судя по всему, твоя мама была замечательным человеком, и мне жаль, что не довелось с ней познакомиться. Было бы прекрасно назвать девочку именем бабушки, которую она никогда не увидит; это трогательная и поэтичная идея. Единственная загвоздка, мой дорогой муж, заключается в том, что твою маму звали Прунелла.

– Я знаю.

– Ты не находишь, что мир – и без того достаточно жестокое место, чтобы обременять ребенка именем Прунелла?

Мы согласились подумать до утра, а два дня спустя привезли Милли домой.

Дома мы положили девочку посреди гостиной, и я подумал: "А что теперь?" И тут же понял, что мои планы доходили только до этого места. Я так сосредоточился на рождении, что почти не задумывался о том, что произойдет после него. Я оказался абсолютно не готов к тому, что ребенок полностью разрушит мою жизнь. Ни один из родителей, твердивших мне, что ребенок полностью разрушит мою жизнь, не смог подготовить меня к тому, насколько ребенок разрушит мою жизнь. Точно самый неуживчивый и требовательный родственник поселился у тебя – навсегда. На самом деле, было бы проще терпеть девяностолетнюю двоюродную бабушку, которая ложится спать в три часа утра; по крайней мере, она бы спала часок-другой.

Когда я той ночью впервые ощутил себя родителем, Катерина уже намного опережала меня, и разрыв между нами увеличивался с каждым часом. С самого начала я чувствовал себя лишним. Обычно, если Катерина чего-то по-настоящему хотела, именно я доставал кролика из шляпы. Но когда мы принесли домой ребенка, я оказался не у дел, поскольку не имел ни малейшего представления, что нужно делать. Я не обнаруживал ни логики, ни системы. Иногда Милли всю ночь спала, а иногда плакала. Иногда ела с удовольствием, а иногда отказывалась. У нее не было ни правил, ни распорядка, ни ритма, на нее не действовали слова – впервые в жизни я столкнулся с проблемой, не имевшей решения. Жизнь вышла из-под контроля; я понятия не имел, от чего ребенок кричит, и что надо предпринять. А Катерина знала. Она знала, когда Милли жарко или холодно, когда она голодна, хочет пить, когда она недовольна, устала, не в настроении и так далее. И хотя Милли плакала, несмотря на все средства и уловки Катерины, я не осмеливался поставить под сомнение ту уверенность, с которой Катерина называла мне причину беспокойства. Милли должна была приносить мне радость и удовлетворение, но моим самым сильным чувством была тревога. Это была тревога с первого взгляда. Я не был влюблен в этого младенца, я был встревожен им.