Норман Льюис - День лисицы

— Я счел возможным отпустить ее, учитывая, что женщина эта очень стара и слаба, — натянуто ответил Кальес.

Когда кончилось детство, мир сжался, а потом, поначалу незаметно, он снова стал расти, пока теперь, в старости, не стал безмерно огромным. И снова дороги, убегая, пропадали за горизонтом, только теперь они уже не манили неведомым. Холмы разрослись в горы, а рощи сомкнулись в непроходимые леса. Камни преграждали путь на прежде ровных улицах. Кактусы выставляли колючки, точно кинжалы, а цветы стали такими высокими, что до них было не дотянуться.

Марта шла по деревенской улице, стараясь не оступиться и по привычке держась, где можно, в тени. Двери домов были заперты, и только носившиеся над головой стрижи пронзительными криками нарушали великую настороженную тишину — подобную той тишине, что предваряет первые выстрелы и крики революции. Одинокий художник в мексиканской шляпе, с облезшей от солнца спиной, пытавшийся запечатлеть на холсте дарованное ему на отдыхе ощущение безмятежного покоя, недоумевал, почему через плечо ему не заглядывают ребятишки. Из-за угла показалось желтое такси, оно приближалось к Марте, мигая на солнце фарами, и она успела разглядеть три резко очерченных профиля сидевших в машине городских мужчин.

Последний бедный домишко дохнул на Марту запахом прогорклого масла, и она оказалась возле первой виллы. В саду ее толстый флегматичный мальчишка подкрадывался с духовым ружьем к щеглу; приостановившись, он с ленивой неприязнью посмотрел на проходившую старуху. Она начала подниматься по одной из пяти тропинок, разбегавшихся из деревни в поля. Тропинка стала уже и круче, чем десять лет назад, когда Марта поднималась по ней в последний раз, и ежевика сильнее цеплялась за платье, но Молина сказал ей как-то, что любит гулять по тропинке, ведущей на вершину скалы, а сейчас, где бы он ни бродил, ему уже пора возвращаться домой, где его ждет отварная рыба, приготовленная ею на обед.

Это все Себастьян, сказал она себе. Стоило лейтенанту похлопать его по плечу, похвалить, и он согласен играть им на руку. Себастьяну всегда хотелось, чтобы его ценили, хорошо к нему относились, хотелось играть какую-то роль. Лестью от него всего можно было добиться. Еще ребенком он осрамил всю семью, объявив, что, когда вырастет, станет мэром. Кажется, скажи он, что хочет стать золотарем, это не произвело бы худшего впечатления. В нежелании сына следовать по стопам отца было что-то дерзкое, трусливое и немного смешное. Из расспросов выяснилось, что Себастьяну нравится, как односельчане стремятся пожать мэру руку и в воскресенье по дороге в церковь всегда снимают перед ним шляпу. В конце концов он упросил родителей продержать его в школе немного дольше, чем других; ему стали предлагать нести знамя во время церковных процессий, и он помогал соседям заполнять налоговые карточки. Но когда место мэра освободилось, новым мэром избрали молчаливого пастуха, который держался со своими избирателями запанибрата, а когда после смены правительства его автоматически сместили, чуть ли не с радостью вернулся к своим прежним обязанностям.

Марта свернула за угол и очутилась перед гражданским гвардейцем, который о чем-то мечтал, укрывшись за стеклами темных очков. Он был в дурном настроении, скучал и прятал в кулаке запретную сигарету. Находившаяся при нем немецкая овчарка неторопливо подошла к старухе, но, не учуяв ничего подозрительного, повернула обратно.

— Ты куда, мать?

Сердце Марты стучало слишком громко, кроме того, она не умела лгать. Она верила, что человеку, надевшему полицейскую форму, нечистый дарует дьявольскую силу проникать в помыслы людей. С трудом отдышавшись, она сказала:

— Иду наверх, взглянуть на пчел.

— На пчел? — спросил стражник. — Сколько же у тебя ульев и где?

Ему все здесь надоело, хотелось домой, и думал он совсем о другом. Он задавал вопросы машинально, по привычке, но Марте, у которой от волнения пересохло во рту и отнялся язык, казалось, что он видит ее насквозь.

— Во всяком случае, пройти туда нельзя. Сходишь завтра. — Он сунул пожелтевший окурок в рот, давая понять старухе, что она может идти, и снова предался своим думам. «О чем это приятном я только что думал? — припоминал он. — О женщинах? Наверно, о них и о чем-то приятном, с ними связанном. Как же это я, черт побери, не могу вспомнить?»

Марта отправилась в обратный путь, осторожно, шаг за шагом, спускаясь по крутому склону. Она попытала счастья еще на четырех тропинках, но каждый раз ей преграждал путь человек в форме; один из них, казалось, считал деревья на противоположном склоне, другой наблюдал за жуком, который, работая задними лапками, пытался вкатить на бугорок комочек навоза, третий грыз еще не созревший инжир, но ни один из них не утратил бдительности настолько, чтобы пропустить человека, захотевшего пробраться по тропке в горы. Силы Марты иссякли, и продолжать поиски в деревне она уже не могла, не то бы она увидела переодетых сыщиков, прячущихся за стеклянными дверями всех кафе и разгуливающих на пляже среди отдыхающих, — их выдавал землистый цвет лица и штатское платье с чужого плеча.