Норман Льюис - День лисицы

— А знаешь что? Я тебе не верю, — сказал Кальес. Он улыбнулся улыбкой человека, только что перенесшего удачную пластическую операцию.

— Ладно, я нашла его на свалке.

— Нашла на свалке? Ну конечно! Отлично!

Лейтенант кивнул с облегчением и даже, пожалуй, с довольным видом.

— На свалке, — повторил он спокойно.

Протянув руку, он нажал на кнопку звонка, и в комнату вошел полицейский огромного роста.

— Рибас, — обратился к нему Кальес, — эта молодая особа не очень-то желает с нами сотрудничать. Положи ее на стол и всыпь ей дюжину горяченьких.

Рибас с сомнением взглянул на Пакиту. Кальес, казалось, понял его немой вопрос.

— Ах да, это можешь снять, — показал он на джинсы.

Теперь она поняла, что ему было от нее надо. Предлог, чтобы ее истязать. Вот что скрывалось за его неестественным, зловещим спокойствием. Он знал, что она никуда не денется и в любой момент может ее сцапать. А она-то надеялась победить этого зверя своими чарами. Железные лапы Рибаса срывали с нее одежду, он расправлялся с ней, как с пятилетним ребенком.

— Где ты взяла приемник? — Голос Кальеса звучал снисходительно, почти нежно.

— Пошел к черту! — отвечала она, стараясь вырваться, задыхаясь.

Кальес сказал:

— Я думаю, надо сразу внести ясность. Мне нет дела — украла ты приемник или нет. Меня интересует тот, у кого ты его украла, и ты не уйдешь отсюда, пока не назовешь его.

Громадная рука полицейского придавила голую спину Пакиты, он прикнопил ее к столу, как бабочку. Силы совсем оставили ее.

— Хорошо, — услышала она слова Кальеса, — как только будешь готов, начинай!

«Они ищут какого-то беднягу, — подумала Пакита. — Может, как раз того худого парня. Но я его не выдам, пусть бьют меня, пока у них отсохнут руки. Как я их ненавижу! Никого им не выдам, они ни слова из меня не выколотят. Скорей помру. Какую же боль смогу я вытерпеть? Я никогда не рожала. Таким, как я, достаются аборты, и это тоже жуткая боль! Делала аборты, болели зубы, в детстве сломала ногу, как-то порезала себе ножом руку. Не очень-то все это страшно, терпеть можно. Хуже всего аборты. Пусть это будет даже в три раза больнее, я вытерплю, не доставлю им радости, не закричу от боли».

— Давай! — услышала она голос Кальеса и, впившись зубами в руку, стала считать: раз, два, три, четыре… когда досчитаю до двадцати, все кончится, но тут резиновый шланг обрушился ей на ягодицы, рот ее раскрылся, и всеми легкими и внезапно переставшими ей повиноваться голосовыми связками она закричала:

— Мама — мама — мама…

Они калечили ее, она умирала, и жизни больше не было, осталась лишь эта страшная мука… Под градом ударов она теряла сознание лишь затем, чтобы снова прийти в себя от нестерпимой, захлестывающей боли. Ее тошнило, но желудок был пуст, и изо рта текла лишь струйка горькой слюны.

— Подложи ей под рог газету, чтобы не запачкала стол — не люблю грязи, — сказал Кальес.

Если б только они дали ей возможность перевести дыхание, она бы сказала все, что им было нужно. Пакита исходила криками, она задыхалась и стала захлебываться собственной желчью. Вдруг удары прекратились. В звенящей тишине она впала в забытье. И снова проснулась оттого, что голос, принадлежащий — как она с удивлением поняла — Кальесу, произнес:

— Ну, а теперь, когда эти маленькие неприятности уже позади, может быть, мы не будем терять даром времени и сразу же приступим к делу?

Не прошло и часа после звонка Кальеса, как старательно замаскированный под такси автомобиль специальной полиции на полной скорости спустился с горы в деревню и остановился у полицейского участка. Подчеркнуто вежливый шофер вышел из машины и распахнул дверцу перед тремя мужчинами, род занятий которых не вызывал никаких сомнений — темные костюмы, великолепно начищенные ботинки, на лицах всех троих, просидевших всю дорогу в напряженных позах, застыли меланхолические улыбки. Мужчины стряхнули с одежды дорожную пыль, снисходительно посмотрели по сторонам и по знаку облаченного в траур шефа последовали в кабинет Кальеса. Шофер вернулся на свое место, надвинул на глаза обшитую галуном фуражку и, передвинув давивший в бок пистолет, вскоре заснул.

Кальес встретил приехавших настороженно, как фехтовальщик, готовый парировать любой выпад противника. Все трое отказались сесть и искоса наблюдали за лейтенантом, повернув к нему бескровные, как у всех людей их профессии, лица. Они принесли с собой в кабинет атмосферу следственных комиссий.