Степан Калита - Сполохи детства

Во время застолья, когда хоронили деда, меня зачем-то обидел дядя, его сын. Я потянулся за салатом, а он вдруг хлопнул меня по руке и заорал: «Ты что сюда, жрать пришел?!» Мне было лет двенадцать, и от обиды я чуть не заплакал. Я хотел гаркнуть ему что-нибудь обидное в ответ, но потом увидел скорбные лица мамы и бабушки и мне стало стыдно — я смолчал, не стал начинать перепалку. Думаю, дедушка порадовался моему терпению. Хотя сам он был человеком вспыльчивым — совсем, как дядя… Но всегда дед потом переживал свои вспышки гнева, извинялся за то, что наговорил в запале.

Я не гневлив. Мне хватает и понимания, и терпения. Наверное, поэтому сейчас я в нашей семье за главного. И за советом, и за помощью — все обращаются ко мне. Меня все устраивает в этой ситуации, кроме одного — всех наверняка придется хоронить тоже мне. И похороню я всех в том же советском колумбарии. Я уже так решил. Вне зависимости от их собственных желаний и предпочтений.

Однажды я присутствовал у постели смертельно больного преступника, когда он потребовал себе ручку и бумагу, чтобы написать мемуары «о любви к ближнему». При жизни покойный ненавидел и мемуары, и ближнего, и дальнего, и даже всякое проявление любви. Большой ненависти был человек. А перед смертью в нем проснулось необъяснимое чувство — покаяться в мемуарах. Дело было уже, когда я жил в Штатах. Поначалу он что-то даже написал, но потом понял, что ему тяжело. И потребовал нанять машинистку. Не менее злые потомки, осознавая, что старик все равно уходит, не желая тратиться на машинистку, сунули ему в руки диктофон — на, мол, надиктуй все, что хочешь, а мы потом отдадим наборщику. И он начал исповедоваться машинке для записи, потому что ни в бога, ни в черта не верил. Все бормотал и бормотал в нее — я заставал его за этим занятием каждый раз, когда приходил в этот дом. А приходить туда мне нужно было ежедневно — потому что я на них работал. Русские люди, точнее русскоязычные украинцы, наняли на работу нелегального эмигранта.

Когда старик скончался, его сын аккуратно извлек из его сухонькой ладошки диктофон, и так же аккуратно удалил записи. Несколькими нажатиями на кнопки. На мой вопрос: «Зачем?!» он передернул плечами: «Да кто это читать будет?..»

Но большинство преступников уходили, уверен, так и не раскаявшись. Может, потому, что умирали молодыми и глупыми. Как, например, Сани, чьи последние слова: «Вот же сука…» я отлично запомнил. Они идеально подходили для того, чтобы нанести их на его могильный камень. Но, разумеется, его заказывал не я, так что там, скорее всего, написано что-нибудь вроде: «Любимому сыну от безутешных родителей»…

Рыжий вспомнил обо мне очень скоро. Кто-то из шестерок, чье лицо я даже не запомнил, настолько это был незначительный субъект, явился, чтобы позвать меня в «логово». Там состоялся краткий инструктаж.

— Пойдешь с Сани продавать ножи. Подстрахуешь, чтобы все было на мази. Там Яшка, мой знакомый цЫган.

«Я-то с какого перепуга?» — хотел сказать я, но промолчал. Только угрюмо смотрел на Рыжего и переваривал новую информацию.

Главарь Банды, конечно, решил не говорить, что вместе с ножами Сани передавал цыганским барыгам партию какой-то «дури» — не порошок, а увесистую упаковку таблеток. Но Сани сам ее мне показал, пока мы шли к электричке.

«Я на это не подписывался», — подумал я. Тем более, что ехать опять нужно было в дальнее Подмосковье, да еще на двух поездах, с пересадкой на белорусском вокзале. Но деваться было некуда — и я поехал.

В электричке Сани продемонстрировал свои изделия — ножи были упакованы в красивую папку из кожи, на ней стояла фирменная отметина — полумесяц. Мастером он действительно был превосходным. На лезвия даже была нанесена красивая гравировка. Как он все это проделывал, не представляю. Но руки у парня были золотые. Ножи цыганам Сани вез в качестве подарка. Так решил Рыжий. Ну, конечно, тратиться не надо — а презент, и вправду, отличный.

Мы ехали, и я со злостью вспоминал, как Сани тыкал мне в живот ножом, когда мы еще толком не были знакомы. О чем думал он — не знаю. Но, наверное, его тоже занимали какие-то мысли, потому что он все время молчал, смотрел и окно и покусывал губу. Скорее всего, он забыл об этом старом эпизоде. Но я не забыл. Я, вообще, редко что-то забываю. Только лица тех, кто мне совсем безразличен.

Еще я думал о том, что будет, если нас повяжут с этими самыми таблетками. Это же почти наверняка наркота. Причем, ее много. Значит, дело плохо. Потом не докажешь, что встрял случайно. Посадят надолго.