Степан Калита - Сполохи детства

Рыжий подошел, обнял меня за плечо.

— Давай, Степ, врежь ему как следует. А то он, падла такая, думает, что всех наебал.

— Нет… не хочу я, — я затряс головой. — Если бы в драке, а так бить… когда он привязан… не моё это.

Рыжий вытаращился на меня с удивлением:

— Да он же нас всех подставил. Ты же едва ноги оттуда сделал. Ты чего, Степа? А, Степа? Врежь ему, говорю тебе! Или я тебя совсем уважать перестану.

Бить подвешенного к потолку, словно боксерскую грушу, человека не хотелось, но я понял, что без этого не обойтись. И залепил ему по физиономию классическую двойку, так что он, охнув, еще больше обвис.

— Другое дело, — Рыжий удовлетворенно кивнул.

— И чего ты с ним делать собираешься? — спросил я.

— Да ничего… К сожалению. Если бы можно было, сделал бы уже. Но мне война с подольскими не нужна. Попинаем еще немножко для понимания, и отпустим.

Я сразу успокоился… Хотя этот кровавый подвальный эпизод еще долго не шел у меня из головы. Совесть — проклятое чувство. Если она у тебя присутствует, ее ничем не заглушить. Хотя можно попробовать. Я даже стал потихоньку подворовывать отцовский коньяк из серванта, разбавляя чаем. После коньяка становилось полегче. Но все равно — на душе было тягостно… Потом отец заметил, что коньяк не такой на вкус, был серьезный разговор, я обещал, что выпивать больше не буду, но «у меня плохая наследственность».

— Это я знаю, — сказал папа. — Заметь, это ты сам упомянул. Не я.

— Потому и упомянул, что плохая. Вот и получилось так с коньяком.

— И как часто тебя тянет выпить? — заинтересовался отец. — Это я к тому, что, может, уже лечиться пора?

— Не пора, — заверил я. — Я больше не буду. Ты сам знаешь, у меня характер. В общем, больше не буду.

— Понятно, — отец помолчал. — А если будешь, не сейчас, конечно, попозже, когда подрастешь, можно тебя попросить — не-пить-мой-коньяк! Пей свой, если так уж хочется!

Тут я обиделся на него не на шутку. Оказывается, он не за меня волновался. А за свой коньяк. У отца всегда были маленькие слабости, над которыми мы с мамой подшучивали. Он, к примеру, покупал и прятал шоколадные конфеты — чтобы потом съесть их в одиночестве. Хотя мы прекрасно знали, где находится его тайничок — в ящике стола на кухне, в дальнем углу. Коньяк он тоже, как выяснилось, предпочитал пить один, ни с кем не разделяя эту маленькую радость. И главное, жадным отца никак нельзя было назвать — он никогда не жалел для меня денег, когда они были, готов был поделиться последним — но только не конфетами и коньяком…

В следующий раз я встретил Рыжего в автобусе. Он ехал с какой-то новой барышней, обняв ее за плечо. На соседнем сиденье главаря сопровождали два молодых парня, стриженных под бокс. Мы поздоровались за руку.

— Как дела? — спросил Рыжий, посмотрев на меня с хитрым прищуром.

— Нормально, учусь.

— Ты не думай, что я про тебя забыл, — сказал он. — Вообще, не думай, что я про тебя когда-то забуду. Ты все время в моей голове. Вот здесь. — Он постучал по козырьку кепки. — Скоро мы к тебе придем и что-нибудь попросим. И ты для нас это что-то сделаешь. Понял?

Я уныло кивнул.

— Вот и молодец, — Рыжий одобрительно улыбнулся. — Ну ты живи пока. И не ссы по пустякам, пацан.

Девушка глянула на меня без интереса — как на кусок мяса в витрине гастронома. За этот взгляд я ее сразу возненавидел. Но Рыжего я ненавидел куда больше — я подметил, что самодовольная мразь за последнее время сильно разжирела, он почти разлегся на автобусном сиденье, выпятив живот, могу поспорить — сейчас он ощущал себя по меньшей мере королем Вселенной.

Смерть всегда страшна. Ожидаемая. Неминуемая. Она все равно несет неизвестность. Помню, как впервые осознал, что тоже смертен. По телевизору показывали новости из далекой восточной страны. И игрушечные солдатики вдруг превратились в настоящих, а показанные вблизи трупы внушили мне осознание, что это не понарошку — что вот сейчас кто-то убивает кого-то из автомата, и может так статься, что убьют и тебя. То есть меня.

— Мама, — спросил я тогда, — а я что, тоже умру?

— Конечно, — ответила мама, — все умирают. — Она, вообще, всегда говорила правду.

И я заплакал от жалости к себе.

— Что, себя жалеешь? — спросила мама, точно уловив тот самый миг, когда я осознал, что тоже смертен.

И мне стало мучительно стыдно, что я жалею себя, а не маму, ведь она тоже обязательно умрет, потому что все мы смертны. Маленькому мужчине тоже стыдно жалеть себя, а не маму. Если, конечно, он родился мужчиной.