Эндрю Шон Грир - Невозможные жизни Греты Уэллс

Да, там стоял Лео – в габардиновом пиджаке, обмотанный ярко-красным шарфом, выбритый до синевы, со всегдашней широкой улыбкой – как будто само его существование не было великим чудом. Звонко стуча каблуками, я прошла к середине моста, увешанного железнодорожными фонарями, которые светились во влажном воздухе. У изогнутых перил собрались военные, несколько праздношатающихся моряков и Лео. Я остановилась чуть поодаль, наблюдая за тем, как он оглядывается. Он поднял руку, чтобы пригладить волосы, но я знала, что их ничем не укротить. Я своими глазами видела его свежую могилу, плиту с высеченными на ней датами: двадцать пять лет жизни. И однако, он стоял здесь.

Собравшиеся неподалеку солдаты шумели так, что он двинулся с места, зашагав в мою сторону. Мой пульс тут же участился. Вскоре Лео вышел из тени на свет: вот оно, лицо, виденное мной в последний раз в квартирке без горячей воды, где свет с улицы превращал развешанную одежду в китайские фонарики. Широкое и красивое. Подбородок, уже посиневший от свежей щетины, большие карие глаза, длинные ресницы, отливающие золотом в сиянии фонарей. Я отметила, что в этом мире он хромал и поэтому не пританцовывал, ведь нога не подводила его.

Он сунул руки в карманы, огляделся и усмехнулся, а потом посмотрел прямо на меня.

Кивнув мне, он пошел дальше.

Просто посмотрел: оценивающе, с легкой улыбкой, как любой молодой человек каждый день смотрит на десятки женщин. Только взглянул, и больше ничего. Я смотрела, как он проходит мимо. Значит, в этом мире мы были чужими людьми.

Он снова подошел к перилам и стал смотреть в сторону юга, меж тем как солдаты жарко спорили на другом конце моста. Он чего-то ждал, но не ждал меня. Этот юноша, конечно, вырос здесь, а не на севере: несчастный паренек из Адской Кухни. Грета 1918 года, должно быть, выведала его привычки и знала, что он, как и другие, приходит сюда каждый вечер в шесть пятнадцать – наблюдать за тем, что не имело никакого отношения к миссис Натан Михельсон.

Я поняла, что ей сильно не хватает его.

Я прочла в ее дневнике, чем закончилось их пребывание в хижине.

Грета и Лео пошли на прогулку в лес, так хорошо ему знакомый. Он показал ей остатки укрытия времен его юности – плохо заметные доски, прибитые к стволу старого оголенного дуба, – и долго стоял перед ними в задумчивости. Было солнечно и холодно, и Грета, несмотря на шубу, мерзла, но терпела. В конце концов, это был их последний день. Она не спешила назад, зная, что им больше не придется гулять здесь вместе. Ей казалось, что Лео погрузился в воспоминания детства, но, как выяснилось, он собирался с духом, чтобы задать ей вопрос:

– Надо ли мне бороться за тебя?

Раздумье длилось не дольше секунды. Дрожа в своих мехах – холод пробирал до костей, – она ответила:

– Нет. Не надо.

Кто на свете стал бы возражать? Кому не хочется, чтобы за него боролись? Разве это не самая суть человеческого существования – быть достойным того, чтобы за тебя боролись, чтобы за тебя отдали все? Лео, конечно, говорил именно об этом. Но она отказалась. Нет, не надо. Она сама ужаснулась тому, с какой прямотой произнесла эти слова. Но их следовало произнести, чтобы уберечь его от большего горя: так она и сделала. Теперь ей придется терпеть боль за них обоих – вероятно, до самого конца, а он будет устраивать свою жизнь без нее.

– Не надо бороться за меня, Лео.

Он ничего больше не сказал, повернулся к ней спиной и пошел назад, к хижине. Один. Было и впрямь очень холодно.

Ошибка совершена в другом мире. А здесь ее можно исправить. Времени было мало – осталось только шесть процедур, – и вот они, три Греты: я хватаюсь за Феликса и Алана, пока мой мир снова их не убил; вторая Грета вернула в мою жизнь Натана, чтобы понять его и чтобы он оставался с ней во всех мирах; третья пытается вернуть Лео из небытия. Каждая старается исправить сделанные нами ошибки. Говорить правильные слова, совершать правильные действия, пока не закрылась дверь. Мне впервые пришло в голову, что Грета из 1918 года больше не хочет жить в своем мире. Возможно, она не хотела бы жить в мире, где на могилу Лео Бэрроу падает снег.

Я думала об одежде, висевшей в той квартире, о том, как свет за окном заставлял светиться и одежду тоже. Она походила на фонарики в саду развлечений, где танцуют пары под игру сонных музыкантов. А здесь покачивались железнодорожные лампы, столб пара поднимался рядом с мостом. Солдаты толкались, чтобы лишний раз хлебнуть из бутылки. Кирпичные склады со всех сторон окружали это укромное местечко, своего рода бухту. Сюда приходили безденежные парни, которым больше нечего было делать, и развлекались при помощи того, что им подворачивалось. В центре уже несколько недель назад ввели затемнение, чтобы с немецких кораблей не было видно высоких зданий Манхэттена, и только размытое красное пятно над Таймс-сквер тлело наподобие раскаленных углей.