Эндрю Шон Грир - Невозможные жизни Греты Уэллс

– Ох, – только и смог выговорить его друг-доктор.

– «Чувствую себя хорошо». «Пострадали глаза», – твердо повторил Натан. – «Напишите, как вы все поживаете. Генри».

– Какая печальная участь. И какое благородство по отношению к другим.

– Да, все так.

– И?..

Я смотрела на своего мужа, на этого незнакомца, полного сил и ярости. В памяти были живы воспоминания о начале нашей совместной жизни, когда, избавленный от Вьетнама учебой, он ударял кулаком по столу во время философских и политических споров. Я смотрела на этого человека, который не бежал от войны и сейчас спрашивал:

– А теперь скажите: чем именно Генри Биттер из Дубьюка, штат Айова, стал лучше прежнего?

Доктор Инголл ушел, мы переместились в гостиную, а Милли принялась мыть посуду. Мы слышали обрывки ирландских мелодий, проникавших через дверь, бряканье фарфора и стекла в раковине. Мы пили газированную воду из металлического сетчатого сифона: мужу никогда не пришло бы в голову поднять со мной бокал виски. Натан взял сифон, чтобы налить воду в стакан, и, не оборачиваясь, сказал:

– Я слышал, у тебя был друг, который умер.

Песня Милли доносилась уже из другой комнаты: что-то о девушке и юноше.

– О ком ты говоришь?

– О твоем друге-актере.

– Да, – сказала я. – Все это очень грустно.

Мысли у меня в голове роились, как пчелы. Как он узнал? От Милли, конечно. Что ж, горничной могут платить и за это. Сколько всего он знает? Сколько всего увидела Милли, подглядывая за другой Гретой? Я подумала о хмельной праздничной ночи, когда тетя Рут с попугаем на плече стояла у моей двери. Вздохнув, я посмотрела на Натана. Он наливал мне газированную воду. Конечно, это не Натан заставил ее громко, с неистовой силой, выстрелить в мой стакан, виной всему было устройство сифона; и все же по моей спине пробежал озноб.

Усатое лицо Натана было таким же спокойным, как при разговоре о пациентах клиники.

– Ты была с ним, когда он умирал?

Я поправила юбки лишь для того, чтобы произвести немного шума.

– Нет. Знаешь, это протекает так быстро. Я узнала лишь через несколько дней.

Натан откинулся на спинку стула и отхлебнул виски. Он смотрел на меня, и его глаза ничего не выражали.

Я продолжила:

– Это ничто по сравнению с тем, что перенес ты.

– Да, – сказал он, не опуская стакана.

Никогда не забуду того, что промелькнуло на его лице, прежде чем он пошел готовиться ко сну. Нечто незнакомое. Последствия войны, утрат, накала и давления эпохи, накрепко вбитые в него? Или то, в чем состояла разница между моими Натанами? Прежде чем он вышел из комнаты, что-то сверкнуло в его глазах. «Отголосок войны», – решила я тогда, но теперь знаю, что оказалась не права. Это было нечто такое, что одиночество, голод и гордость – и только они – порой выжимают из мужчин, даже из лучших, таких как Натан. Это всегда дремало в знакомом мне Натане: малая частица его. Но сейчас оно блеснуло в глазах, как золотой зуб во рту. Чистая боль – вот что это было.

Я проснулась под звоны 1941 года, потрясенная событиями прошлого вечера. Беседуя с миссис Грин о предстоящем приезде мужа, я пыталась отделить того, чья боль обнажилась, от того, кто возвратился домой. В разных мирах они были разными людьми. И все-таки я винила одного Натана за поступки, совершенные остальными двумя: так новый любовник неосторожным словом или жестом невольно воскрешает боль, причиненную прежним возлюбленным. Я уже говорила, что мой Натан был добр, но мог становиться холодным, когда злился. Мне не приходило в голову, что он мог разделиться между мирами – на мягкого Натана 1941 года, чьи грешные увлечения не омрачали его любви ко мне, и холодного Натана 1918 года, чья измена была отражением его бурной ревности. Каждый из них причинял мне боль той или иной силы, каждый в какой-то мере любил меня и ссорился со мной, и все же, на мой взгляд, они были одним человеком. Оба оставались Натаном, которого я любила.

Конечно, по этой логике, мы все втроем должны были быть одной женщиной: та, которая забыла о нем из-за смерти брата; та, что вся ушла в материнство и перестала быть женой; та, которая вынашивала чужого ребенка. Сама я совершила только один из этих проступков. И все же, если рассуждать так, меня нужно было судить за всех трех – как судят заговорщиков, покрывающих друг друга.

Натану, который по-прежнему пользовал солдат в Форт-Диксе, разрешили вернуться домой на одну ночь, чтобы попрощаться с семьей перед отплытием в Европу. До его приезда оставалась еще неделя, и Фи начал готовиться к этому событию вместе с дядей Иксом – поскольку Феликс действительно переехал к нам и спал на диванчике, который миссис Грин перетащила в комнату Фи. Натан приехал в наш с Феликсом день рождения, и обстановка в доме приличествовала скорее молодежной вечеринке, чем побывке усталого военного врача. На кухне запахло тортами и печеньем, но все они подгорали. Наконец миссис Грин, отвечавшая за меню, объявила, что сама приготовит праздничную снедь. Феликсам осталось только наряжать себя и дом. Под жужжание швейной машинки миссис Грин они что-то сооружали у себя в комнате, повесив на двери плакат: Вход воспрещен! Только для Феликсов! (по приказу Комитета домашней обороны). Я не вмешивалась – лишь исправила губной помадой орфографические ошибки. Из комнаты доносилось непрерывное хихиканье.