Виктор Ремизов - Воля вольная

Замолчали. Колька закуривал, Степан тоже зашуршал своей «Примой».

— Как ни верти, а главное — свобода, ребята, — раздался спокойный голос Балабана, свет лампы едва достигал его лица. — Сам Господь дал нам свободу, а они у нас на горбушку ее выменивают. Не надо бы с ними играть в эти игры. Ведь это можно…

— Прав Степан, — перебил Студент. — Выше хрена не прыгнешь — вот наш принцип. Мы в крыс уже превратились. По норам сидим и жуем, что нам туда сунут! Надо выйти! Человек, хоть десять для начала наберем?!

— Не поддержат тебя! — обрезал дядь Саша. — Как я с тобой пойду? Я тоже против, но ты же стрелять собираешься! А я не хочу… меня тот же Тихий несколько раз капитально выручал… да не в этом дело! Не хочу я ничьей крови! У меня Саньку когда пырнули… — у дядь Саши глаз задергался, он нахмурился и уперся взглядом в стол. — Короче, не хочу, и все! Ты что думаешь, никого там не зацепишь, случайно…

Балабан подсел к печке, скрипнув дверцей, не по-таёжному выбросил объедки в огонь. Достал сигареты:

— Я, мужики, о другой свободе… Они на нее не влияют. Мы ведь все равно живем такой жизнью, какой живем. Мы сами ее создаем, не власти. — Он задумался. — Мы ведь сами ленивые, да злые, да жадные, при чем здесь власти? Сами можем помочь или не помочь соседу. Мы все решаем. Поэтому… все справедливо устроено…

Он помолчал, потом продолжил тихо и очень неторопливо:

— Совсем не правители нами правят… другие законы. Их мы нарушаем, а не надо бы! Человеческую свою сущность не терять, радость друг к другу, радость жизни… Я тут иду дня три назад мимо стекляшки-гастронома вечером. Там за ним бичи…

— Ну, — поддержал Колька, — в теплице живут.

— Да-да, слышу веселье у них, зашел. Там весь букет: Кеша Попирай, Володя Городской, Халда, Рома Абрамович, Вася Изжога… девчонки у них, на столе скатерть чистая, поляна накрыта, и пьют шампанское! Володе Городскому пятьдесят лет стукнуло. Сидят они в этом сарае ночном и справляют. Поиграй, говорят, я играю! Они веселятся, как дети — нет у них ничего, жить негде, а они танцевать взялись. Я играю и думаю — вот, что важно — жизнь любить! Друг друга!

— Это… я понял к чему ты клонишь! Правильно все, только чем мне детей кормить? Вот ведь вопрос! — развел руки Колька.

— Не пропадут, я думаю…

— Не пропадут, — подтвердил дядь Саша.

— А насчет бунта, — Балабан поднял взгляд на Студента, — коллективно можно только в ад отправиться! Каждый сам должен решать…

Андрей проснулся от холода, не очень понимая, где он, нашарил в темноте сначала стену, потом край лавки, на которой спал. Сел и, увидев свет дверной щели, спотыкаясь через разбросанные вещи, выбрался из кунга. Прикрыл дверь, тихо щелкнув ручкой. У едва живого костра сидел капитан Семихватский. Андрей кивнул молча и сел рядом на ящик.

Уже рассвело, но утренний ясный свет был еще за сопкой. Отражаясь, он проникал сначала в ущелье, потом, слабея, в тень тополевого леса, на их поляну, и здесь было сумрачно. Ветра не было совсем. Ничего не напоминало о вчерашней небесной канители. Кустарники, ветви тополей до самых макушек поседели от мороза, камни в ручье обрисовались проседью и прозрачным ледком. Все замерло и замерзло. Пожухшая трава за ночь стала седой. Березы за сгоревшим зимовьем тихо-тихо покачивали тонкими веточками-висюльками, осыпанными морозным серебром. Все было белым, строгим и безразличным к людям, сидевшим у огня.

Сеня проснулся, зашел за тягач. Семихватский с серым лицом, хмурый, так и не спавший всю ночь, повесил чайник на огонь и пошел за дровами.

Вариантов у них не было, еды, кроме кобяковских сухарей, тоже.

Вышли в девять с рюкзаками и стали подниматься по застывшему следу своего же тягача вверх. Семихватский с автоматом шел впереди. Разговаривать никому не хотелось, да и не о чем было. До Эльчана было два дня пути.

Всего в двадцати километрах от конченого кобяковского тягача, в зимовье Кобякова мужики завтракали. Поваренок наварил полведра макарон. Потом чаю напились. Все бодрились, но разговор и здесь особо не клеился. Даже Колька притих со своими шуточками. Все понимали, что скоро надо будет расстаться, разойтись в разные стороны и… все будет, как и прежде, непонятно.

Было уже десять утра, когда все собрались. Степан отказался от Поваренковых шмоток и от «Бурана». Даже когда Студент заблажил, что бросит его здесь, твердо сказал: «Не надо. Забери. Все, что нужно у меня есть». Степан оставался Степаном. Видно было, что он что-то решил, но не говорит.