Эллисон Пирсон - И как ей это удается?

Еще вечность проходит — пять минут, не меньше, — и нас с Беном приглашают к врачу. Полусонный, с четверга небритый стажер сидит в будке, отделенной от коридора тонкой оранжевой шторой. Спешу выложить страшные симптомы, но он обрывает меня взмахом руки.

— Хм, так-так, — тянет он, проглядывая записи на столе. — И давно у ребенка температура, миссис Шетток?

— Я… я точно не знаю. Еще час назад он был очень горячий.

— А утром?

— Н-не знаю.

Врач кладет ладонь на лоб Бена.

— Тошнота, рвота за последние сутки были?

— Кажется, вчера ему было плохо, но Пола — это наша няня — решила, что животик болит.

— Стул когда был?

— Боюсь, я не могу вам сказать точно…

— Значит, вчера вы его не видели?

— Да. Нет. То есть обычно я стараюсь вернуться домой к его сну, но вчера не получилось.

— И позавчера тоже?

— Нет. Да. Пришлось лететь во Франкфурт. Понимаете, Бен сегодня утром упал с лестницы, но вроде бы все обошлось, а потом Пола стала волноваться, потому что он совсем ослаб…

— Понятно, понятно.

Ни черта ему не понятно! Надо успокоиться, говорить помедленней, тогда, может быть, дойдет.

— Будьте так добры, разденьте ребенка.

Снимаю спальный комбинезончик, стягиваю майку через голову. Мой мальчик такой белокожий, что, кажется, светится насквозь, даже пульсация легких под ребрами угадывается.

— Угу. Как насчет веса? Сколько он весит, миссис Шетток?

— Точно не знаю. Фунтов двадцать восемь… тридцать?

— Когда взвешивались?

— В полтора года, как положено, его показывали врачу, но это мой второй. А со вторым ребенком особых тревог насчет веса нет, если только…

— И сколько он весил в полтора?

— Говорю же, точно не знаю. Пола сказала, что он в полном порядке.

— Так-с. А дату рождения Бенджамина вас не затруднит назвать?

От обиды слезы наворачиваются на глаза, словно я шагнула босиком в снег. Обычно я легко расправляюсь со всеми тестами. Потому что знаю ответы. Этих ответов я не знаю, а должна бы знать. Знаю, что должна знать.

Бен родился 25 января. Он крепкий, веселый малыш, который никогда не плачет. Разве что если очень устал или зубки режутся. Из сказок больше всего любит «Три совенка», а из песенок на ночь — колыбельную про автобус, что «все катит и катит». И еще он мой дорогой, любимый сынок, и если с ним что-нибудь случится, я вас убью, доктор, подожгу больницу и покончу с собой.

— Двадцать пятое января.

— Благодарю, миссис Шетток. Ну-ка, юный джентльмен, давай-ка посмотрим, что у нас тут?

00.17

Не представляю, как бы я справилась без Уинстона. Он пробыл с нами в «скорой» до конца, носил мне сладкий чай из автомата, держал Бена, пока я ходила в туалет, и обиделся, когда я предложила заплатить за потраченное на нас время. Выбираясь с помощью Уинстона из машины со спящим Беном на руках, я замечаю темную фигуру на крыльце своего дома. Если грабитель — пусть пеняет на себя: сейчас я за свои действия не отвечаю. Сделав несколько шагов, узнаю в фигуре Момо. Ну уж нет. Даже не напоминайте мне о работе.

— Любое срочное дело могло подождать до утра! — шиплю я на Момо, тыча в замок ключ.

— Прошу прощения, Кейт.

— Никаких прощений. Я только что была с Беном в больнице. Его обследовали. Я еле держусь на ногах, так что даже если Доу рухнул на сто процентов, мне на это плевать. Можете передать Роду в тех же выражениях. Господи, что такое?!

Из открытой двери на нас падает свет, и я вижу лицо Момо: прекрасное лицо, распухшее от слез.

— Прошу прощения… — На большее ее не хватает. Привычные слова рождают новый всплеск рыданий.

Завожу ее внутрь, усаживаю на кухне, а сама несу Бена в кроватку. Вирусная инфекция. Так сказал доктор. Падение ни при чем, как и менингит. Давать побольше пить и сбивать температуру. Поднимаясь по лестнице, натыкаюсь взглядом на тот самый уголок ковровой дорожки, о который споткнулся мой сын. Ненавижу чертов ковер! Ненавижу себя за то, что не заказала новый. Ненавижу свою жизнь, в которой жизненно важная покупка превратилась в непозволительную роскошь. Все ты перепутала, Кейт: первым пунктом на повестке должны стоять здоровье и безопасность детей, остальное подождет. Эмили спит у себя в обнимку с Полой; я тихонько выключаю ночник и накрываю обеих пледом.

Вернувшись на кухню, завариваю мятный чай и пытаюсь добиться у Момо, что за трагедия стряслась. Минут через десять до меня доходит, почему она не в состоянии толково объяснить причину своих слез: словарный запас этой девочки просто-напросто не предназначен для описания той мерзости, что ей пришлось испытать.