Михаил Юдсон - Лестница на шкаф. Сказка для эмигрантов в трех частях

— Угандоны-угодники!

— Тоскуешь по суженому? Нет, миленок, по расширенному!

— От Тигры до Итили!

— Речет: течка… Проверено — миннет!

— Живой не дамся! Ткани отпадают!

— Хучь весна, ан сев еще не щелк! Молотить внутри, а жать — снаружи!

— Засади Лазарь! Размножь! Пусти пребысть нетленна!

Визги, хаханьки:

— Экий пипин короткий!

— Знала, что обрезанный, не знала, что совсем…

— Мал и мерзок иначе!

— Дают — давай! Бери!

— Не отвергай смиренной дани!

— Миниатюрные аксессуары…

— Дай, дай ей, ну!

— Хочет «окончившего»!

— Ой, девоньки! Привязали ребе к дубу, все вовсю, а я не буду!

— Кончил дело — слезай с тела. Воспаряй! Заводи «Сфиротку»!

С потолка и из стен зажигательно грянули клезмеры: «Я согласен на Изход, но прошу учесть вас то — только вместе с улицей моей!» И дробный топот желтоватых потрескавшихся пяток о мозаичный пол — босиком кадриль били!

Пьянари приплясывали чечеточно, хохотали, раззадорясь:

— А на мне капота, а на дворе суббота!

— Чего б еще неслабого удумать?

— А свечку прям туда втыкнуть! Да погорячее!

— Сейчас Пинхас с копьем придет!..

— Успеем!

Пиит, старый перун, выпивоха и охальник, отвязался по полной. Бурно размахивая рукавами, он то ревел и рокотал — строгость просодии! — то журчал и заливался дольно. Пускал ветры и метал молнии. Пел звучно гимны несуразные на бабушкином языке: «День Дунь! Дам дым!» Какая-то стриженая наголо матрона — косая мадонна, кавалерист-баба, в ногах у нее явно была кривда — ползала, сквошь нагая, у него в низах, волоча парик по полу, и буквально губами тянулась:

— Поесть кошерного!

Пиит ее отпихивал ступней, морщился:

— Какая пошлятина, слушайте, тошнит… Ну, действительно, решительно блевать хочется… К горлу подкатывает дурнота…

Стройно тут же отовсюду подхватывали:

— Сказано в ограде Книги: «Изблюю…» — и точно… Эмблематично!

— Скажем, как обуздать изобилие? Да иди блевани… Палец в рот и разбойный свист — и вернешь глад…

— Гнусно мне, рвотно мне, отойди от меня, Лазарь!

— Блюююродствуете, сударь? Грех, в мор-то…

— А вот кабы в морду? По ней ежели?

— Ты это кому набить осмелился, треугольный гаон?! Ну, погодите, я сейчас вам всем задам, вы у меня взвоете, восплачете горько!

— Отгоните его — пространство освободить…

Началась борьба цадиков. Два наиболее толстых, откормленных бородача, подпоясавшись талесами, принялись бороться. Сначала бранились:

— Слаб ты, цадик, на задок!

— У самого аразня в родне!

Опосля толкались животищами, обхватывали ручищами, отчаянно сопели, топтались на потном полу, били Книгой по голове соперника. Им хлопали.

Пиит ревниво закричал:

— А смотрите сюда! Кондомы в этом доме есть? — схватил матрону-ползунью за загривок, словно аразского языка, видно, ретивое взыграло, старые дрожжи да меха, взвалил на плечи и кинулся по-верблюжьи проходить в дверь Чертога, как в вербные вьюжные сени, — при этом несчастная баба всякий раз билась башкой о косяк — но, к прискорбью, даже с разбегу не прошел. Ладно, обойдемся. Сбросил груз. Матрона обиделась, поднялась на четвереньки и, отползая, холодно заметила:

— Вы меня ставите в неловкое положение.

Ил, как бывший Страж и бывалый Стольник («прошел я Садом и вышел в Содом») — скромно стоял в сторонке, поглядывал на этот срам. Бабы и на него прыгали, воспылав — поднял Хай! — да он остерегался, еще подхватишь язвочку («А ты соблюдай себя» — рукой Савельича на умственных полях), отнекивался от зазывов милашек, отговариваясь:

— Вы знаете, я как раз сейчас вынужден идти принимать пищу обратно… Возможно, попозже… Принести вам кусочек хлеба, обмакнув в вино?

И — бочком-бочком — якобы к бочкам — ускользал. Пошли вы вниз, щучары! В розово-ласковые леса — ловить на леску без удилищ…

Постепенно все сомлели. Утихли, угомонились, уселись прямо на каменные плиты (служки с посудой и стулья унесли), прислонясь жирной спиной к теплой стене и вытянув устало варикозные ноги. Огляделись. Всё трудолюбиво заплевано, заблевано, обоссано — «мебель сокрушена, а полы запачканы следами веселья», как выражался древний автор. Корки баккуротные набросаны, шелуха ореховая противно похрустывает, занавеси оборваны, горшочки священные с маслом — и те аккуратно побиты (много, разбойники, пролили), гобелены и акварели служили мишенями — метали в них целыми наборами столовые ножи и даже вилки.

Пригорюнились — а все-тки, что бы еще такого недюжинного на скатерти наткать, сотворяхать? На Стол разве логосу шмякнуть, навалить, да как-то простовато, глядь, бесформенно… Эстеты, прости Лазарь, файншмекеры! Подтираться Книгой прилюдно — ан гам неладно, бумага не мнется, обойная, огрубелая, с еловыми опилками, гольный елоим, с хвойными хрящами и прожилками, жестоковыйная же. Несгибаемая, как Нагорный сугроб. На гвоздик не налезет… Умышленно! Упадок игрищ и потех! Вежливо попросили, если можно, немножко вина — тыловая норма — отхлебывали по очереди, дрожа зубами, из одной склеенной чашки с отбитым краем. Дом — полная чашка! Лениво окликали друг друга: