Михаил Юдсон - Лестница на шкаф. Сказка для эмигрантов в трех частях

— И что же ты делал один в пустыне, Ил? Пил, видел аразов и слышал голоса?

Ил вспомнил, как скрипит, качаясь, Красная Пустыня, трава-арава, как двугорбый, опустившись на вспухшие шишковатые колени, пьет из колоды возле Семи Колодцев, а погонщик с погонами Старшего Стража, опираясь на ореховый посох, изогнутый вверху, читает упоенно, не просыхая, раскрыв посередке «Путь Зуз», очередную дельную главу: «Оседлай двугорбого и жди, чтобы время пожрало пространство, хронотоп сгрыз свой хвост…» Хавай пустовей! Страх и трепет забот. Там на Югах он ох и навидался летом, пия сок миц, — редеющие вышки-посты с «цветами», постепенно сменяющиеся колючими кустами с костями, а дальше труднопроходимое гнилое Дохлое море, гольная соль, Горелые земли — черная спекшаяся потрескавшаяся корка вместо песка, такыр до самого горизонта… А аразов таки нет и тени. Да и были ли они в природе, костяные мозги, — Лазарь весть! Пункции функции… Ска-ска! Некоторые серьезные несуетные исследователи -проппойцы вообще утверждают, что Стража — путешествие в потусторонний (ик, сик!) мир. Кого же тогда, выходит, рубал Ил, глушил в дождь при ночной дороге, на высоких звездах?! Еще луны недовершенный круг… ледяной пот… и выковыривать потом из-под когтей… жутко вообразить, пальчики оближешь… Меч закалился мой, поднянин — да не по дням, а по часам — подняв, подвесь, переруби — не плачь по вшивым волосам… И далее в потных доспехах впотьмах барахтался смело в Садах и Дорогах, дрожа на врага, будто воздух слегка над барханом, кротовый вектор света — лов и дав аразов, услада дней пустынного баштана — башки арбуз снести из аркебузы «кузи»…

— Я старался, — хрипло выдавил Ил.

Вокруг хохотали.

— Почетным Стражем, значит, отирался? А по нечетным — аразам хвосты крутил?

— Стоял на стреме, вдев ногу в стремя, — свистел смываться?

— Сторож! Сколько ночи? Лужу напустил?

— Застуженный пустынножитель? Ото ж, дорогого стоит!

— Я по-простому скажу, по-нашему: Юг — даром!

— Стульчик возле загородки от аразцев из-под палки охранял, отчаюга, — шоб хлоп… цыц, злыдни к нам не перелезли.

— Воеватель! Выслужился на ровном месте, небось? Помкомвзвой, никак?

— Как зовут тебя, Страж — Ил? А как имя меча твоего — Абрам Моисеич?

— Нуте-с, расскажите нам по порядку, как аразы кулаками машут…

Ил вздохнул:

— У них большой палец на лапах не отставляется.

— И что?

— А то, что они кулак вообще сложить не могут.

— И как же?

— Так, царапаются, визжат… вгрызаются…

— Да-а, не скучно жилося на Страже… Эх, в тех Садах за огненной рекой! Аразских душ-то много погубил?

— Да нет, — скромно отвечал Ил. — Отваживали, в основном.

Ялла Бо вмешался:

— Ил у нас, клянусь вашими бородами, садовникер бывый, скимен пустыни! Труженик-аразопас. В поте лица, по присловью, ел лепеху лехема. Настоем пустырника вспоен! В земле зноя конуру сторожил. В огне невидимых боев. Опаленный… Заслуженный Страж, отмечен грамотой…

— Грамотой, говорите, отмечен — буквы рисовать обучен? Так тогда ему прямая дорога все это дело на письме с похмелья отобразить. «Гноя аразов. Полгода в строю», сторожевые мемуары, эдакие аразески-побрехушки…

Пиит заявил авторитетно:

— Араз есть колоссальное создание простонародного воображения. Просто народ-то у нас дурак…

— Не-ет, не скажи… Народ не дурак! Народ — дебил! Различай… А то залил веки…

— Дурость — формочка существования разумной материи…

Кто-то зевнул задумчиво:

— А я вот читал молву, что аразы холодца не переваривают — застывают, впадают в спячку…

— Не холодца, умань-матушка, а холода, — скривясь, поправил пиит. — Тикун тебе на язык! Это просто атас, я с вас худею! Холодец — это блюдо такое москвалымское… По праздникам наступает, под помост подают. Всей страте избранной, стюдень-юдень… Поем я экстаза! Ты едал, Ил?

Ил кивнул:

— Не раз. Прямо из таза. И из голов ел, и из ушей с хвостами, и из копыт тоже ел… Приходилось, так и ел. Вкусно, что же не есть…

Но его уже не слушали. Беседа, шумя и раскалываясь на перекатах и порогах — прыгающий, рыгающий поток, плес бессмысленный, стремнина мимоползущая, — утекла дальше. Та же болтливая вода в старицах и бочагах — обычная облыжная обеденная диаложь — ложечки в осадок! Использовали, конечно, и надлингвистическую кинетику, внеречевой ряд — мимику, движения бровями, ушами, всем корпусом головы, а также жестикуляцию. С выкаченными глазищами, воздев палец, брызгая слюной, кричали: