Энн Энрайт - Парик моего отца

Вместо этого мне достался отец из среднего класса, простой человек, который купил новый дом для своих новых детей и зажил лучше, чем раньше. Разве можно винить его за то, что он придержал кое-что и для себя?

Джо опять колотит вилкой об стол. Случайно задевает собственный подбородок — кажется, сама не заметив. В остальном она выглядит трезвой, как стеклышко.

Маркус говорит:

— Это ты должна стоять у руля, Джо.

— Да не хочу я стоять у руля.

— Надо хотеть. Ты лучше нее. Ты лучше…

Люб-Вагонетка положила нож на стол. Похоже, созрела. Джо отпихивает свою тарелку, точно дурное воспоминание, — а Люб-Вагонетка расценивает это как знак, чтобы встать.

— Да зачем мне хотеть? — говорит Джо.

— Не делай этого! — кричит Фрэнк, а Люб-Вагонетка улыбается.

— Потому что ты классная, вот почему. Ты настоящая.

— Да что это такое — «настоящая»? — говорит Джо. — Мне неохота суетиться.

— Погляди на себя. Ты суетишься.

— Не делай этого! — кричит Фрэнк, а Люб-Вагонетка поднимает бокал.

— Ты умная. Ты в курсе событий. Ты олицетворение всей страны.

— Ни хрена ты про меня не знаешь, — говорит Джо, отмахиваясь от него. — Олицетворением страны я была один раз — когда меня изнасиловал один богатый козел. На пару с налоговой инспекцией. Адвокат. Видал-миндал? О том, что необходимо обоюдное согласие, он в жизни не слышал. Ну да фиг с ним. Я свою работу люблю.

Джо пробирается сквозь тишину, которая воцарилась ради речи Люб-Вагонетки. Когда она поднимает голову, одновременно начинается дюжина разных монологов.

— Я свою работу люблю, — говорит она, пока Маркус говорит:

— Ты свою работу любишь? — а я говорю:

— Нет желающих доесть этот торт? Ореховый, — а Фрэнк говорит:

— Золотой стол, — а Люб-Вагонетка говорит:

— Сто пятьдесят. Эх! Что еще тут скажешь? — и опять садится. А с другого конца стола доносится голос Гэри, выводящий: «Моя любовь сказала мне: Роптать не станет мать, отец не будет презирать, что род твой небогат», — и все мы облегченно вздыхаем. Теперь Джо снова станет нашей Джо, потому что, коли уж дошло до пения, у нее ангельский голос.

Были исполнены следующие песни:

Фрэнк (то и дело пуская петуха): «На могиле твоей распростертый»

Маркус (на ура): «Реглан-Род»

Все: «Кэррикфергус».

Люб-Вагонетка — и не думали упрашивать.

Дамьен (аккомпанируя на ложках): «Нью-Йорк, Нью-Йорк»

Я (страдальческий речитатив): «Древний треугольник»

Джо (со сладостным отчаянием в голосе): «Когда другие губы» (и по особому заказу) «Пей за меня лишь глазами».

К тому времени все уже прилично захорошели, и мы сидели в приливной волне дружбы, молоком затоплявшей комнату, и мы сидели по самые подмышки в молоке, не зная, внутри нас эта покрытая пенкой жидкость или снаружи — ясно только, что где-то совсем неподалеку. Мы нащупывали лохмотья пенки и отдирали, а наши взгляды сентиментально скользили с предмета на предмет, не задерживаясь ни на одном из них, словно не выдерживая того глубокого смысла, которым был наполнен каждый.

Молоко затопило зал от стены до стены — его мениск [11] Мениск — искривленная поверхность жидкости, налитой в узкий сосуд. выглядывал из-за деревянной кромки, раскачивал остров, которым стал стол в этом почти неприличном, человеку по пояс море. Фрэнк говорил о Золотом Круге Не-Помню-Какого-Города, где Маркиз и Маркиза, Монсиньор и его племянница, Генерал и его учтивый адъютант плели остроумные каламбуры и политические интриги, спорили на все свое состояние, что их ничем не рассмешишь, а тем временем люди под столом, безымянные и все, как один, голодные, зарабатывали свои гроши тем, что деликатно, уважительно, смекалисто проедали себе путь через собравшихся гостей — хватали немытыми пальцами и рвали острыми мелкими сифилитическими зубами.

Вот что непременно должен был нам сообщить Фрэнк, а молоко тем временем поднялось, залило столешницу, образовав холодное чистое, идеально плоское озеро, потом просочилось под блюдца и начало приподнимать их все разом, но тут кто-то шевельнулся, и по молоку побежала рябь, и блюдца уплыли от нас гуськом — некоторые, правда, закружились на месте, повинуясь неведомым течениям — а маленькие мужички-молочняки (родичи водяников) с губами, как у гуппи, и плавниками в форме крыльев, деликатно пощипывали мокрую сладкую морскую капусту, которой поросли наши лобки.

— У меня от тебя глюки, — сказала я Стивену.