Михаил Найдич: Утренняя повесть

Все как-то сразу узнали, что меня вызывают к директору.

Коридор в нашей музыкальной школе был длинный и полутемный. Неяркие лампочки горели здесь всегда — ни одного окна. И только двери по обе стороны.

Справа — классы, а слева зал, учительская, кабинет директора. А еще дальше, за поворотом, — уборная, где на дверях висят белые эмалевые квадратики с буквами «М» и «Ж».

Давно когда-то, в детстве, мы их постоянно перевешивали и тем самым создавали путаницу. Потом, наконец, завхоз догадался намертво прибить таблички.

Шел я медленно и уныло. Уборщица тетя Нюра поймала меня на месте преступления. Сейчас за моей спиной она приговаривала: «Иди, иди, голубчик!..» У нее в руках была длинная швабра, и я невольно поеживался.

Из дверей классов высовывались головы моих приятелей: «Сережка! Пивоваров! За что тебя, а?»

Я молчал.

Отвечала тетя Нюра:

— За дело! За порчу казенного имущества… Как же я не заметил ее? Вот лопух. Сидел за инструментом и разбирал этюды. Белая костяшка на одном клавише держалась неплотно. Дай, думаю, оторву ее совсем. Как раз такая мне нужна.

Я вынул перочинный ножик, просунул лезвие под костяшку, нажал. И тут — голос тети Нюры. Громкий. Даже струны у пианино задрожали…

Вот и вся история.

У директора Владимира Федоровича был насморк. Он почти не отнимал платочек от носа. Высокий, худой, совершенно лысый, директор, как всегда, смотрел на меня строго, слегка насмешливо.

— Ну? — спросил он. — Зачем ты это сделал?

Я мог бы ответить, что костяшка еле держалась и я ее снял, чтобы потом плотно приклеить. Но врать почему-то не хотелось. Я показал на лацкан кургузого пиджачка, на свой комсомольский значок.

— Хотел под него костяную подкладку сделать. Теперь все так делают…

— Тебя недавно в комсомол приняли? Поздравляю, — сказал Владимир Федорович. — Это, что же, твой первый комсомольский поступок?

Он подержал костяшку и махнул рукой тете Нюре: мол, идите, пожалуйста. Она ушла, угрожающе взмахнув напоследок шваброй.

— А ты знаешь, Пивоваров, сколько у нас в школе комсомольцев?.. Н-да, этого ты можешь и не знать. Ну, а сколько белых клавишей у рояля?

Я пожал плечами. Владимир Федорович искренне удивился:

— Ты же семь лет учишься, неужели не знаешь?

Он не кричал на меня, говорил спокойно, и поэтому я чуть обиженно сказал:

— Как так — не знаю? Знаю. Семь октав по семь тонов, сорок девять. Ну, еще там немножко. Полсотни, примерно.

— Вот и посчитай, дорогой. Если все так начнут, то что от инструмента останется? — Он отдал мне костяную пластинку. — Возьми, приклей на место, и аккуратно. Я проверю.

Директор что-то черкнул красным карандашом на листочке настольного календаря.

«Только-то? — подумал я. — Даже маму не вызывают». И, расчувствовавшись, сказал:

— Там, Владимир Федорович, многие клавиши попорчены. Это взрослые, которые вечером, папироски на них кладут.

Вечером у нас занимались студенты музучилища.

Директор кивнул, снова сделал пометку в календаре, помолчал немного и спросил:

— Как у тебя с ученьем вообще?

— Хорошо, — ответил я. — Буду бросать школу.

— Что-о? — он высморкался, спрятал платочек. — Ты хорошо подумал? Не советую, именно тебе.

Вопрос этот давний, затянувшийся. Пора кончать. Хватит с меня и одной школы, нормальной. Ведь в музыканты я все равно не собираюсь… Вообще-то я был почти отличник. По специальности одни отлично, по другим предметам — хор. и отл. Но педагоги уже понимали: вот-вот брошу.

На последних экзаменах произошел конфуз. Все ученики, как правило, играют на память, не заглядывая в ноты. Я же, когда настал мой черед, спокойно выволок на середину пюпитр. Поставил его возле длинного стола, где комиссия, раскрыл ноты. Настроил скрипку и кивнул аккомпаниаторше.

Играл я концерт Виотти номер 23. В целом прошло неплохо, в ноты я почти не заглядывал. Я их для уверенности поставил. Тем не менее, когда закончил, в наступившей тишине раздался спокойно-насмешливый голос Владимира Федоровича:

— Я всегда говорил, что Пивоваров хорошо читает с листа.

Конечно, директор шутил. Но после такой шутки комиссия с трудом поставила мне хорошо.

Ну ладно, это уже позади. Сейчас я был рад, что возник такой разговор. Решился я, рубанул — правильно сделал. Чего тянуть?..

Раньше музыка доставляла мне одни огорчения. Идешь со скрипочкой через двор, а пацаны наши улюлюкают, свистят. Зимой я иногда запихивал футляр под пальто. А летом, спрашивается, куда денешь?